Форум » «Ларец со сказками» » [зима 2003 г.] Вызову весь мир на войну » Ответить
[зима 2003 г.] Вызову весь мир на войну
Storyteller: Время действия: зима 2003 года, вскоре после праздников, на улицах атмосфера рождественского веселья. Место действия и его примерное описание: Косой Переулок. Действующие лица: Люциус Малфой и Артур Уизли. Ситуация: встретить бывшего коллегу всегда приятно, ну, разве что это событие может омрачить тот факт, что ты последние четыре года провёл в тюрьме, в то время, как он имел наглость гулять на свободе и припеваючи позорить чистокровное магическое сообщество своими омерзительными маггловскими замашками, но никогда не поздно поучить осквернителей крови и твоего имени лично уму разуму. /ЭПИЗОД ЗАВЕРШЕН/
Ответов - 17, стр:
1 2 All
Arthur Weasley: То, что я вижу в твоих глазах, мечется где-то между замешательством и благодарностью, и я стыдливо отвожу взор, чтобы не мешать тебе принять решение, что же именно подумать про мои поступки, от которых веет добродушной глупостью. Да и на твоём лице, признаюсь, я не привык видеть такое выражение, и я не уверен, что хотел бы его узреть применительно к себе, как-то это не по наши души, не находишь, лис? Я стою плечом к плечу со своим старым врагом, старым во всех смыслах этого слова и чувствую себя ближе к нему, чем к всей этой обличённой лицемерием толпе, что не так давно его чествовала и подобострастно кланялась, едва завидев издали его излучающую стать фигуру. Но, стоило тому, кому они вынуждены были отвешивать фальшивые поклоны, оступиться, как они готовы стали выклевать ему глаза, как стая обезумевших в своей слепой ненависти ворон, настолько слепой, что, по сути, им даже не важно, кто из вас перед ними стоит, Нотт, погибший в своём заключение, Розье, давным давно схваченный министерством или же ты, главное, чтобы это был кто-то из бывших хозяев жизни, прежде не обращающий своего королевского внимания на якобы преданных рабов, которые, как оказалось, были вовсе не столь преданы и безответны. По большому счёту, те, кого считают этими самыми сомнительными правителями сейчас, те, кто благородно кормит этих своих почитателей с рук, также не должны рассчитывать на их снисхождением, стоит им только повернуть в неправильном направлении, толпа, это страшная сила и мощь, с которой, пожалуй, может сравниться только гнев Того-Кого-Нельзя-Назвать. Я стою с тобой плечом к плечу и понимаю, что не в состоянии предпринять хотя бы что-то, чтобы прямо здесь не случился суд Линча. Я не считаю, что ты переплюнул меня в моём горе, и не уверен, расплатился ли ты сполна, но это решал не я, а слово суда, и я должен относиться к нему почтительно. Мне не жаль тебя в том, что ты пережил, но я не уверен, что за это тебя нужно поносить вечно, вытирать о тебя ноги и плевать на твою лысину. Я невольно поднимаю выше волшебную палочку, не раздумывая, понял ли ты смысл, а точнее, всю дурость моего жеста. Кажется, я скорее готов сражаться с тобой, чем присоединиться к этим безумцам, которые слетелись, словно мошкара, на тёплый запах крови, и хотят поживиться зрелищем, которых требуют их завидующие глаза. Я имею право выбросить тебе в лицо всё то, что о тебе думаю, потому, что точно также говорил тебе всё это прямо во времена твоего триумфа. Я не завидовал твоей новой мантии, подобранной в тон к башмакам в то время, как мои прохудились. Твои волосы сияли жемчуженным блеском, а мои лоснились, словно у старого пса. Твои сюртуки украшали старинные кружева, а мои новенькие заплатки, любовно приделанных ласковыми, но затюканными иголками руками Молли. Но не они, те, кто раньше готов был носить тебя на руках, но, как только ты перестал быть всеобщим кумиром, сбросили с той высоты, на которую ты, не подумав, как будешь слезать, забрался за каким-то Мерлином. От бессильного гнева у меня сводит язык, но, я, как и ты, благоразумно помалкиваю, хотя мне есть что сказать, не такой уж я старый бестолковый валенок, каким ты меня мнишь, я догадываюсь, что стоит мне вставить хотя бы словечко, как все они позабудут о заслугах «мистера Уизли» и сотрут его, с тобой за компанию, в порошок, а потом уже вспомнят, кто там был этот рыжий придурок. Сейчас я ненавижу их почти также, как тебя, и хочу заклеймить последними словами, среди которых негодяи и мерзавцы сказались бы благоухающими красой ромашками. Я, с бессильной, трусливой яростью слушаю, что выговаривает этот хозяин лавски сомнительного содержания, и про себя отмечаю, что он не будет так радоваться, нагло обворовывая пусть не почтенного, но человека в сединах, когда я прикрою его торговлю, не навевающую никаких добрых мыслей, но мне хватает ума не сообщать ему об этом прямо сейчас. Мне приходится наблюдать, как ты расстаёшься с тем, что буквально оторвал от души, с последними средствами. Я понимаю, что вряд ли у тебя что-то завалялось где-то ещё, ты не пустил бы фамильные сокровища с молотка, будь это так и не решился бы средь бела дня продавать вещь с тёмной магией, что, конечно, тебя не красит, и, по большому счёту, побудило нас на детские шалости. Может, воспоминания о том, до чего же неплохо быть молодым и здоровым стоят того? У меня опускаются руки, кажется, люди даже не слышат, что я сам предложил отдать свой долг хозяину лавки, и переворачивают всё так, будто этого требовал Малфой, скажи я, что собрался прямо тут его пристукнуть, содержание их восклицаний бы не поменялось, им наплевать, что я говорю. Как и на тот факт, что я не столько такой уж ценный, сколько покрытый пылью и заеденный молью министерский служащий. И всё же, я не выдерживаю, предел есть даже моему терпению, хотя, в браке со своей любимой женой, я понял смысл поговорки, что молчание золото. Уверяю Вас, белобрысый чёрт зачинщик этого бунта на корабле в той же степени, что Ваш покорный рыжий старик. Вы просто не слышали всей нашей беседы. Вот Вы, леди, не станете же давать присягу, что слышали, какими оскорблениями мы тешили друг другу самолюбие? Не вмешивайтесь, прошу Вас. Я негодую. Они бы себя послушали, и хотя бы определились бы, кто я такой, прекрасный работник или жалкое ничтожество, настолько не способное постоять за себя, что они тут меня защищают. Однако, мои размышления прерывает названная сумма тем, лавку которого мы так нелепо разнесли по доскам. Не спорю, имея право ответить друг другу на взаимные оскорбления заклинаниями, нам следовало лучше для этого подобрать место, но годы берут своё, и мы не можем держать себя в руках, как когда-то. Хотя, нынче это ещё менее свойственно молодёжи. Сколько? Где Вы такие деньги видели? В эту минуту я и сам готов ухватиться за сердце, и у меня кружится голова, хотя это можно списать на то, что ты так над ней постарался. Но что за сумасшествие, он выжил из ума? Я даже не хочу думать о том, как объясню Молли подобные траты и что на меня нашло, когда я решил ввязаться в наш старый спор, который ещё никогда не приводил нас к чему-то стоящему. И всё же, толпа, удовлетворённая тем, что ты не стал пререкаться, постепенно теряет революционные настроения, и я ловлю момент, чтобы вмешаться и угомонить их. Расходитесь, дорогие граждане волшебники, представление закончено, мы слишком стеснительные, чтобы продолжать в вашем присутствии. Я подшучиваю над ними, но в душе и в глазах остаюсь серьёзен, как никогда прежде. Они неторопливо расходятся по своим делам, всё ещё лениво поглядывая в нашу сторону, и я вульгарно хочу промочить платком взмокший лоб, но когда я носил с собой платки, я способен только на то, чтобы терять их. Я усталыми глазами, которые, кажется, провалились глубже в моё лицо и очертились тяжкими синяками, смотрю на тебя, и мне всё равно, что ты можешь подумать, насколько я жалок. Это выглядит просто смешным, мы готовы топать ногами и выдирать друг другу последние волосы, лишь бы доказать, что каждый имеет право на больший ущерб и больше вывихов. Знай наших. У меня нет с собой столько, но я верну тебе свою половину, старый лис. Если тебе что-то не нравится, можешь вышвырнуть галлеоны на помойку, ни слова тебе не скажу, но не утруждай себя тем, чтобы пересылать их обратно, ты только зря потратишься, а я также спущу их в унитаз. Смею надеяться, ты можешь оскорбить меня последними словами, но не тем, что станешь платить за меня, как отец за нашкодившего мальчишку. Я, помявшись пару секунд, решительно ухожу в сонную тишину переулка, где такие страсти кипят. Мне и правда плевать, как ты распорядишься моим долгом, но я верну его тебе, даже если мне придётся запихнуть его тебе в глотку. Я не настолько добродетелен, чтобы ещё препроводить тебя в святого Мунго, да и, что уж там, мне и самому сейчас не помешает забота женских рук. В кои-то веки я не пробираюсь домой, словно преступник, чтобы тихонько закинуть свои поруганные шмотки в машинку для стирки, каждый раз наивно полагая, что Молли не заметит их там. Но сегодня я слишком измотан и падаю прямо в её руки, сдаваясь на милость своей жены. Я покорно слушаю, как она взволнованно меня отчитывает, попутно пытаясь отмыть, как расспрашивает о том, что за блажь на меня нашла, когда я сто миллиардный раз связался с Малфоем. Она даже напевает мою любимую маггловскую песенку, хотя божилась, что не запомнила её, и поднимает мой жизненный дух горячими пирожками, обещая влить в меня чаю на ночь и засунуть мои ноги в шерстяные носки. Она без конца целует меня в висок и говорит, что я никогда не научусь быть осторожным, но за это, вероятно, она так долго и упрямо любит меня.
Lucius Malfoy: Я не знаю, почему поступил так. Потом я часто вспоминал этот мерзкий эпизод и не мог определиться наверняка, что толкнуло меня на этот опрометчивый поступок. Я мог оставить половину денег при себе и спросить с Уизли остаток; я мог отказаться платить вообще, потому что восстановление всего этого имущества требовало лишь бытовых заклинаний да хорошего мага, которым я был безусловно; я мог аппарировать – и ищи свищи, да и кому я нужен, если на мне не висит никакое тяжкое преступление? Однако я просто должен был, просто обязан был повести себя, как самонадеянный идиот, и выложить всю эту кругленькую сумму прямо в нагло протянутую руку мошенника. Возможно, это просто был страх. Я был слаб, я не мог противопоставить массовой ярости толпы ничего, кроме своей злобы, и я сдался прежде, чем смог придумать какой-то изворотливый и изощренный способ выйти из ситуации. В это было не так сложно поверить: тюрьма выдавила из меня все соки моей самоуверенности и храбрости, как лимонную кислоту, и я остался вот таким, пустым и трусливым, как старая засохшая желтая корка без мякоти, не способным больше прыснуть едкой жидкостью в глаза тому, кто попытается меня укусить. И если биться с тобой один на один я могу, потому что это честная схватка равных соперников, то со всеми этими людьми мне не тягаться. Не по отдельности, нет – по отдельности каждый из них ничтожен и, встретив меня в темном переулке, будет кланяться мне в ноги и целовать мне пятки, лишь бы я его отпустил. Но ни один из них после этого не преминет ухмыльнуться мне вслед, чтобы потом, с товарищами по врагу, наброситься на меня разом, кучей, как стая гончих на раненого вепря, чтобы вместе разодрать меня на клочки. Это жестокий закон трущобных низов, и мне приходится с ним считать, чтобы сейчас по крайней мере унести ноги. Но возможно, была и другая причина. Сейчас принято считать, что можно соревноваться только в силе, и что тот, в чьих руках молоток больше, выиграет наверняка. Но в нашем мире, в мире моем и твоем, Артур, честь тоже была не пустым звуком. Каждый из нас представлял ее по-своему; ты видел свое достоинство в снисхождении к грязной крови и маггловским вещицам, я – в соблюдении фамильного завета и сохранении старых порядков, не предполагавших прикосновение к магглам красящим, но все это теряло всякое значение, когда мы сходились вместе. Потому что каждый из нас был по-своему достоин из-за своей особенной цельности, никогда не позволявшей нам встать на одну сторону баррикад. Когда-то мне с большим трудом далось бы признание этого даже в связном мысленном ряду, не то что в устной речи, но сейчас я не мог ничего поделать с собой и считаю это действительно правдивым. Потому что только достойный враг мог бы протянуть мне руку и потом не заставить меня благодарить его за это. Твой зять не таков, Артур, и таким никогда не станет. И именно поэтому я хочу доказать тебе, что также достоин тебя. И что пользоваться твоей глупой добротой, которую не понимаю, но все-таки оцениваю с уважением, я не стану, как бы ни хотел. - Белобрысый богач может позволить себе заплатить за нанесенный им ущерб самостоятельно, Уизли, - шиплю я в ответ на твою реплику о деньгах, не позволяя горькой понимающей улыбке проскользнуть по своему лицу. Не сомневаюсь, что спустишь в унитаз, но туда им и дорога, твоим подачкам. – Я еще не настолько сошел с ума, чтобы принимать от тебя милостыню. А теперь проваливай зализывать раны и не лезь мне под ноги впредь. Последнюю фразу я произношу, стряхивая с капюшона мантии снег и надевая его на голову. В следующий же миг я, не обернувшись на констебля и ростовщика, трансгрессирую, и последнее, что я вижу здесь, - Артур, который медленно и важно, как будто у него не разбит лоб и не обожжена нога, уходит в заснеженную даль Косого переулка. Он похож на какого-то ковбоя, который уходит в закат, но эта странная мысль тут же уплывает из моей головы, потому что она смешна, а смеяться мне сейчас хочется меньше всего. У меня странное состояние: болит все тело и кружится голова, - и поэтому трансгрессия не проходит так уж гладко; вместо того, чтобы в следующий миг оказаться возле парадной двери своего поместья, я неудачно выпадаю из воздуха в гостиной, возле диванов, и падаю на один из них скорее непроизвольно, чем намеренно. Я уже слышу поспешные шаги по лестнице: это спускается, конечно же, Нарцисса, не Драко, своему сыну я не сто раз не нужен. Когда она заходит в комнату, ей, понятное дело, открывается чудесная картина, и выражение ее лица становится достойно запечатления на полотне Мунка. - Мерлин, Люциус... – выдыхает она с искренним ужасом в голосе, бросаясь перед диваном на колени и так сильно хватая меня за руку, что я морщусь от боли – ожоги задели и предплечье. - Что случилось? - Случилось то, что я старый болван, Цисса, - слабо улыбаюсь я, но тут же понимаю, что улыбки этой недостаточно, чтобы она успокоилась. Я не вижу, но чувствую, как она, не слыша меня, осторожно ощупывает своими холодными тонкими пальцами мою распухшую сломанную ногу и попутно вынимает из мантии до сих пор торчащие осколки стекла. – Сцепился со стариком Уизли. Мерлин подери, он оскорбил тебя, и всю нашу семью... Я побил его, но мы разгромили лавку, и я потерял почти все деньги. Они могли бы забрать меня обратно, так что все остальное ерунда... Но Цисса... Я не знаю, что делать теперь... Я чувствовал, как ком подкатывает к горлу, и понимал, что дальше нормально разговаривать с женой не смогу. Я слишком долго сдерживался; я был слишком счастлив, что вернулся домой, и слишком несчастен из-за потерянных драгоценностей – среди них были и вещи Нарциссы, которые она отдала скрепя сердце, а теперь не получила за них ничего, кроме жалких 34 галлеонов. Супруга поняла мое смятение даже по тем жалким отрывочным фразам, которые я успел ей сказать. Она всегда понимала меня очень хорошо, она видела меня насквозь. - Деньги – это прах, Люциус, - тихо сказала она, и мне сразу стало спокойнее от этих ее слов, как будто бы мне только что выдали индульгенцию, отпустили страшный грех. - Мы останемся достойными людьми и без денег, и без золотых украшений, не так ли? Полежи пока и не вздумай двигаться, я принесу тебе обед и начну лечение. Она встала с пола и направилась к выходу, уже, как всегда, спокойная, холодная и прекрасная. В дверях она обернулась. - Что он сказал про меня, Люциус? Этот гнусный старик? - Он сказал... – Я замялся, но солгать не смог, потому что потом правда слишком жгла бы мне сердце, - Он сказал, что ты осталась со мной из жалости. Что без меня ты бы добилась большего и что я недостоин тебя. Может быть, он был действительно прав, но я не смог стерп... - Нет, Люциус, - перебила меня Нарцисса. – Ты совершенно правильно вызвал его на дуэль. Это самая жалкая и грязная ложь, которую я когда-либо слышала о себе во всей своей жизни. Она отвернулась от меня и, гордо подняв голову, властной походкой вышла из комнаты. Я откинулся головой на подлокотник дивана и глубоко задумался, ожидая ее возвращения. Мне было сейчас больно и тяжело от всего пережитого, мне было стыдно перед женой за свою несдержанность и расточительность. Но с другой стороны, мое сердце сейчас освободилось от такой ноши, которую нести дальше было бы куда больнее и тяжелее, чем все боевые раны и потери на свете. Я улыбнулся. Если в этой жизни меня ожидали еще подобные переплетения счастья и горя, то я, пожалуй, готов был продолжать жить.
полная версия страницы