Форум » «Ларец со сказками» » [12.09.2023 г.] I'd like you to think of me as an angel » Ответить
[12.09.2023 г.] I'd like you to think of me as an angel
Storyteller: Время действия: 12.09.2023 Место действия и его примерное описание: Азкабан. Действующие лица: Люциус Малфой и Артур Уизли. Ситуация: Когда честь толкает тебя на глупости, можно смело заключить, как ты постарел, так свои года не посчитаешь даже по морщинкам. Но иногда честь вовсе не благородное дело, а некая дань тому, кого ты презираешь, но всё равно, без кого твоя рыжая жизнь представляется уже не той. /ЭПИЗОД ЗАМОРОЖЕН/
Ответов - 4
Lucius Malfoy: You're awake in your darkest dream I have come for you And nobody can hear you scream When I reach for you © Молодого человека, который быстрым шагом шел по узкому коридору, освещенному тусклыми рыжими лампами, глядя прямо перед собой и даже не останавливаясь на поворотах - так как знал здесь все назубок - звали Дэвид Хейли. Он был одет в летнюю форму работников Азкабана, похожую скорее на зимнюю форму авроров - без особого изящества сшитый из плотного грязно-фиолетовой вельвета пиджак-камзол, того же тона бесформенные брюки и сапоги; руками при ходьбе он не размахивал, а держал их плотно прижатыми к корпусу - поэтому толстая прямая волшебная палочка мерно била его по бедру с каждым шагом, закрепленная на запястье ремешком. У него было грубоватое, цвета воска, лицо, неопределенного темного цвета волосы и глаза, полные пугающей, мучительной пустоты; уголки губ у него были постоянно опущены и, несмотря на то, что он был еще очень молод, это вечное выражение угрюмого бесстрастия закрепилось на его щеках морщинами. Он был холост, у него не было родителей, и его сестру, Клару, урожденную Хейли, вместе с ее мужем, другом Дэвида, Джорджем Беккетом, неделю назад убили. Надо сказать, он не чувствовал тоски или какой-то бешеной, страстной боли. У него не разрывалось сердце; нет, оно как будто провалилось куда-то вглубь живота, в желудок, где было разъедено смертельной кислотой, а на месте его осталась просто дыра. Все-таки в Азкабане никогда не смог бы работать вечно страдающий романтик или даже человек, которому в какой-либо мере была свойственна рефлексия: таким людям здесь не было места, они сюда не приходили и не смели приходить добровольно. Здесь служили спокойные, уравновешенные люди, не чувствующие боли при виде чужих страданий и наделенные обостренным, даже избыточным чувством справедливости. Тупая, болезненная злоба в голове и сухая пустота в глазах - это было все, что оставалось таким, как Хейли. Так он думал и сам - до сегодняшнего дня, то теперешнего момента. У нас сегодня новый заключенный, Дэвид. Отрешенное выражение лица, задумчивый кивок головы; он-то зачем нужен там? Он не один заступал в эту смену, а с новым заключенным вполне могли справиться без него - тем более, коллеги знали о горе, свалившемся ему на голову и всю неделю старались как-то ограждать его от особо эмоциональной работы. Но потом до него стало постепенно доходить. Этого человека арестовали по подозрению в связи с Тем-Кого-Нельзя-Называть и в убийстве, - сказали ему тогда. - Беккетов. Клары и Джорджа Беккет. И тогда он, не говоря ни слова, поднялся с места и отправился на первые, подвальные этажи, где обычно начинали свой недолгий путь до камеры все воры, предатели и убийцы этого мира. Последнюю лестницу он прошел, как в тумане, но ноги автоматически снесли его вниз, в небольшую комнату с низким потолком и стертым полом. В ней было трое человек: его коллега, Курт, тюремный фотограф и еще один - тот самый новый претендент на безвозмездный постой во всемирно известном отеле-люкс. Он уже был здесь достаточно давно: по его показаниям уже закончили заполнять досье, и теперь он достаточно быстро - из-за холода - переодевался из своей одежды в тюремную робу. Дэвид зашел в комнату и прислонился к косяку; прежде чем этот человек надел полосатую рубаху, тюремщик успел с какой-то тупой внимательной сосредоточенностью разглядеть его широкую, в белых рубцах, спину и покрытые свежими синяками бока. Если бы после этого Хейли не увидел его лица, он бы дал ему - по фигуре - навскидку лет пятьдесят, не больше; но лицо у заключенного было иссечено бороздами морщин, а длинные спутанные волосы - абсолютно седы. Хейли бросил взгляд на его одежду, брошенную в поспешности на каменную лавку без особой любви и старания: даже с первого взгляда было ясно, что когда-то стоила она больших денег - впрочем, сейчас порванную и грязную пурпурную мантию можно было разве что на тряпки пускать. Из внутреннего кармана торчали две блестящие бумажки. Хейли широкими шагами подошел к лавке, протянул руку и вытащил два билета. - Вы можете взять их себе, - раздался резкий низкий голос; Хейли обернулся: на него, прищурив холодные серые глаза, смотрел, с гордой брезгливостью задрав голову, старый арестант. - Опера сегодня, вы еще успеете сходить. Впрочем, я не уверен, что при предполагаемом уровне вашего образования это представление доставит вам удовольствие. Где-то глубоко внутри у Хейли что-то сжалось в комок; полупереваренное сердце глухо ухнуло где-то в желудке. - Тебя зовут Люциус Малфой, я прав? - спросил он. - Да, это мое имя, - ответил уже менее резко, немного взволнованно, Малфой. Он был ниже Хейли на голову, но ему все равно удавалось держаться с каким-то странным достоинством, которое было в стенах Азкабана редкостью - и Дэвид чувствовал, что малейшее движение этого человека свидетельствует о его непреклонном желании унизить своим существованием весь человеческий род, и его, Дэвида, включительно. Или даже убить их всех. Так же, как он убил Клару. И Джорджа. И еще много-много людей на своем долгом веку. - Это ты убил мистера и миссис Беккет? - задал еще один вопрос Хейли, и почувствовал, что голос его дрожит от ярости. Фотограф и Курт с ужасом переглянулись, понимая, к чему он клонит; на лице Малфоя не дрогнул ни один мускул - зато отразился быстрый мыслительный процесс: как будто он вспоминал, о ком идет речь. - Я считаю себя, - заговорил он через пару секунд; его нос презрительно сморщился, - вправе игнорировать этот вопрос, так как презумпция невиновности еще в силе, и мой отрицательный ответ очевиден. То, что произошло дальше, Хейли помнил очень смутно. В голове у него стало вдруг жарко, как в жерле вулкана; его кулак автоматически рванулся вперед и с сокрушительной силой врезался прямо под ребра старику, которого ничуть не было жаль, - тот сдавленно вскрикнул и повалился назад, спиной на стену, схватившись за место удара с лицом, уже куда менее надменным, чем пять секунд назад. Курт наконец решил, что одноразовой мести для Дэвида будет достаточно, и бросился оттаскивать его, но Хейли, даже не пытаясь использовать магию, вырвался из рук тюремщика, как-то наугад сильно ударил его и выхватил палочку из ослабевшей руки, которую, впрочем, тут же - вместе со своей - отбросил в сторону. Курт завывая, вместе с фотографом кинулся за подмогой, но этого Хейли уже не видел. Он чувствовал, как одержимость сводит ему руки, вибрирует в пальцах; в голове пульсировало желание уничтожить, растереть на ладони, просто убить - и Люциус это понимал прекрасно, безошибочным чутьем многократно битой собаки. Он рванулся в сторону отброшенных на пол палочек, но не успел и руки протянуть: рослый, сильный, молодой Хейли схватил его за грудки и припечатал обратно к стене, вжав колено в живот, а правой рукой вцепившись в глотку, после чего начал - абсолютно безмолвно - левой наносить яростные удары, не задумываясь, куда они попадают - по рукам, ребрам, плечам, животу - и не вслушиваясь в глухие, придушенные крики своей жертвы, исступленно царапавшей его ногтями по рукам и вырывавшейся. Через пару минут он заехал старику в челюсть; что-то громко хрустнуло, Малфой в который раз взвыл от боли, изо рта у него потекла кровь. - Мразь! - Прежде, чем Дэвид успел отстраниться, Люциус плюнул ему в лицо. По щеке потекла тошнотворная розоватая смесь слюны и крови; от неожиданности Хейли выпустил арестанта, и тот, полуживой, грузно сполз по стене на пол. - Кто бы там ни убил твоих Беккетов, я надеюсь, они мучились перед смертью, - прохрипел он на грани звука. Но Хейли услышал. В следующее мгновение, еще не успев подумать ни о чем, он уже вытащил из кармана перочинный нож, рванулся к Малфою и прижал полуржавое лезвие к его горлу. - Одно движение моей руки, - он будто со стороны услышал, как шелестит его голос, прерывистый и отчаянный, - и ты сдохнешь, ублюдок. Клара была мне сестрой, Джордж был мне лучшим другом. И сейчас я просто перережу твою тощую куриную шею и буду с наслаждением наблюдать, как кровь булькает у тебя, еще живого, в горле. Мне похер, что ты почти втрое старше меня. Мне похер, что мистер Поттер еще не доказал твою вину и что я сам после этого сяду в твою камеру; я буду жалеть только о том, что убил тебя я, а не дементор, потому что только такой смерти ты заслужил, урод. - Дэвид, отойди от него, - раздался за спиной Хейли голос, и тот понял, что довести замысел до конца ему не удастся - это говорил начальник тюрьмы. Хейли взглянул на Люциуса: в глаза того отчетливо были видны страдание и страх, он щерился, как пойманный лис, как будто пытаясь что-то сказать, но не находя в себе смелости провоцировать разъяренного быка. Его кадык дергался, когда он судорожно сглатывал, чувствуя на своей коже холод железа; на шее наливались кровью багрово-фиолетовые следы от пальцев Хейли. Дэвиду стало мерзко; он заскрипел зубами и дернул ножом: но вместо того, чтобы полоснуть Малфою по горлу, он завел руку ему за голову и - зачем-то, даже не понимая абсурдности происходящего - отрезал ему волосы почти под корень. - Как смело, - просипел Малфой, и его окровавленные губы исказила некрасивая, злая улыбка; теперь, когда его зубы обнажились, стало видно, что Хейли ударом в челюсть сломал ему два клыка - на месте относительно здоровых зубов теперь были только крошечные осколки. - Жаль, что сравняться со мной в чем-то кроме длины волос тебе никогда не удастся, трус грязнокровый. Хейли, уже поднявшийся с пола, рахмахнулся и изо всех сил врезал Люциусу в пах ногой. Тот уже даже не попытался перенести боль стойко и выдержать марку при остальных работниках тюрьмы - а просто взвыл каким-то тонким, нечеловеческим срывающимся фальцетом. *** Боже. Ты слышишь меня? Наверное, слышишь. Отец говорил, что ты слышишь всех; он был англиканцем, истовым, он учил меня, но я не слушал. Я никогда не молился тебе, я не верил в тебя никогда и никогда не был достойным в твоих глазах, но прошу тебя, услышь меня хотя бы однажды, хотя бы сейчас. Прошу. Боже. Я не знаю молитвы, поэтому говорю вот так, как есть. Просто говорю. Я устал, помоги мне. Мне холодно, больно и страшно, я хочу есть. Я хочу домой, хочу сидеть в кресле и читать книгу. Просто так. Нет, конечно, ты не поверишь этому, ты же знаешь, что я вернулся к нему. Но ты так же знаешь, что у меня не было выбора, никогда не было... Один раз я выбрал - и все полетело вниз. Я не хочу больше вниз. Помоги мне. Сделай так, чтобы я вышел отсюда. Я здесь уже месяц, и я больше не могу. Помоги мне. Прошу. Боже. Меня же ждут. Меня же любят. Наверное... "Дедушка", - за спиной раздается тихий голос без выражения. Я оборачиваюсь - это Скорпиус. Возле решетки он стоит, худой и бледный, в черном костюме, и руки его протягивают мне огромный букет черных цветов. Я киваю и беру его, прижимаю к груди - но цветы не благоухают, они полны теплого запаха свежей гнили. "В этом букете столько же цветов, сколько человек ты уничтожил", - жестоко бьет его знакомый и в то же время ненастоящий голосок. "Бога нет", - голос уже другой - это говорит Драко. - "Ты сам говорил мне об этом, помнишь? Есть только наша сила. Где твоя сила? Что ты сделал с нашей жизнью?" Нарцисса, которая стоит рядом с ними, молчит; на ней траурная вуаль - по ком же она скорбит? Она не произносит ни звука... лучше бы она говорила, лучше бы обвиняла меня. Я пытаюсь дотронуться до ее руки, но она выдергивает ее из-за решетки прежде, чем я успеваю к ней прикоснуться; я вижу - она идет по коридору прочь, все дальше, дальше... Я что-то кричу ей вслед, пытаюсь пролезть между прутьями - мне это почти удается, я почти на свободе... Но тут я понимаю, что прикован к стене и все равно никогда не смогу убежать. Я оборачиваюсь; конец цепей не втравлен в стену - их держит в руках Лорд Волдеморт. "Люциус Малфой..." - скалится он своим новым, молодым ртом. "Люциус Малфой..." Его глаза горят неестественным, страшным желтым огнем, он слепит меня, убивает меня... - Люциус Малфой! Я сдавленно вскрикиваю и, проснувшись, вижу перед собой, к счастью, уже не Темного Лорда - а тюремщика Курта, который держит в руке коптящую желтую лампу и светит мне ей прямо в лицо. - К вам посетитель, - говорит Курт, призывая меня откинуть разношерстное тряпье, которое здесь называют одеялом, и встать, чтобы поприветствовать гостя. Но я почему-то не чувствую радости от предвкушения встречи.
Arthur Weasley: Артур, нахохлившись, подтянул ворот своей старой мантии, которую Молли без пяти минут пустила на тряпки, но он отвоевал её в честном семейном бою. Он, понося по батюшке свою изрядно вымотавшую его душонку простодушность, выдохнул неожиданно холодный для сентября воздух, впрочем, в это время в Лондоне погода почти всё время неустойчивая, но он оказался тем миллионным покупателем, который выделился среди остальных, а, говоря попросту, так и не разучился в свои старческие годы обращать внимания на попытки природы преукрасить себя, зато научился отключать слух, когда его любимая пампушечка жена начинала свою гневную речь со слов "а ты всё туда же". Однако, в этот осенний день, не только его родная супруга занимала его мысли, но и та женщина, о которой он предпочёл бы не слышать, однако, случайно столкнулся с ней нос к носу на днях, когда она, с совершенно лихорадочными глазами, пыталась что-то втолковать одному из его коллег. Не то, чтобы он слушал специально, однако, невольно уловив предмет их спора, притормозил. Нарцисса, со своей извечно прямой осанкой, надменной манерой держать свою голову, словно ей было необходимо удерживать на ней корону, которая могла упасть в руки менее безрукой даме, нервно раздувая точёные нозди, негромким, но требовательным голосом пыталась добиться от служителя министерства магии того, что, в её извращённом понимании, было хотя бы отголоском справедливости, как она назвала это, горько усмехнувшись словно эхом собственным словам. Она была немногим младше его жены, но на её белоснежных, словно иней, волосах, всё равно отчётливо прослеживались седые пряди, он даже не мог объяснить, как их смогли уловить его полуслепые, да здравствует возраст, глаза, но было в её облике что-то разбитое, что она склеивала своей неописуемой выдержкой, словно, будучи даже разбитой вазой, оставалась куда интереснее новых, не знавших ударов судьбы. Он прошёл мимо, заметив, как по нему скользнул её немного рассеянный, но достаточно презрительный взгляд, он положил дрожащие ладони в карман и не повернулся, даже не поприветствовал её. Он не мог произнести ни слова ей, не смог выдавить с губ улыбку, когда вошёл в свой кабинет, а после сосредоточиться на никому не нужном отчёте. Он смог ровно дышать, только вернувшись в ту приоткрытую комнату, где Нарцисса Малфой оставила ту передачу, что пыталась доставить своему мужу, он не сомневался, что её конфискуют, чтобы затем ликвидировать. Он не был сыщиком и вообще дышал слишком громко, страдал одышкой и не умел взлетать по лестнице с грацией аристократа, однако, в тот момент он ощутил себя колобком, ведущем расследование, когда его руки, чертыхаясь, подхватили коробку, и он даже не крякнул под её весом, очевидно, там было лишь самое необходимое, то, ради чего эта женщина позволила вытереть о себя ноги тем, кто не стал бы ей помогать. Если бы Молли обратила внимание на эту коробку, то непременно бы всплеснула руками, что Артур снова суёт свой нос, куда его не просят, даже не за спасибо, которое никто ему не скажет, и её сложно было винить. Она была милосердной женщиной, но она также была матерью, которая едва ли не коршуном растерзала Беллатрису за то, что та посмела подойти к их дочери. Она потеряла Фреда, и не могла делать вид, что живёт, как жила, в то время, как Артур всё же пытался сохранить хотя бы крупицу их семейного благополучия, той теплоты, которой Молли всегда окружала их дом лучше любого защитного заклинания. Но Молли ничего не заметила, судя по тому, что кормила мужа ужином и целовала в затылок, вместо того, чтобы надавать ему затрещин по темечку и заставить, воровато оглядываясь по сторонам, придумывать, как бы отказаться от чести быть главным по немытой посуде, право, он её не заслужил. В общем, в этот день, наложив на треклятую коробку заклинание невидимости и левитации, он, ощущая себя безмозглым кретином, как часто напоминал ему Малфой в моменты их встреч, двигался на встречу Люциусу, очевидно, чтобы вновь услышать, что он выжил из ума. Как говорил Билл, не жилось его старикам спокойно. Азкабан, самое мрачное место, в котором Артуру довелось побывать, едва он переступил порог, у него потемнело перед глазами, и ему на какую-то долю секунды почудилось, что он провалился сквозь пол, но он, старый дурак, просто споткнулся на ступеньке, которая могла стоить ему всё того же бестолкового в своём любопытстве носа. Тишина давила ему на уши, словно кессонова болезнь на водолаза, ощущающего, как от перепада воды с воздухом у него закипает кровь и бестолково пытающегося всплыть на спасительную поверхность, словно это может что-то изменить. За каждым углом ему мерещились дементоры, и его колени столь позорно дрожали, что он предпочёл не обращать на это внимание, чтобы вовсе не остановиться и не побежать назад. Отчего-то это казалось ему не столько безумным, сколько неосуществимым, словно, задумай он поддаться своей панике, и попадёт в лабиринт, разбивая руки о его стены до того момента, как усталость не выбьет из него дух, а ошарашенность разум. Тюрьма, у которой нет начала и не может быть конца. Какое-то безумие. А вот и его камера, и он, старый лис, смотрит на него своими глазами, которые словно постарели в один день на год. И Артур не может шелохнуться под его взглядом, словно вновь окунаясь в тот неловкий, но такой задорный момент юности, когда застал Малфоя в недвусмысленном положении, с явным намерением обаять девушку, с которой был знаком ещё до Нарциссы. Но теперь ему смешно не было, его горло пересохло, и тишина заставила его слушать, как противно стучит собственное сердце в унисон ритму пульса Малфоя. Артур испытал жгучий стыд за свою нервную дрожь перед человеком, который вынужден был обитать в этой камере, окутанной каким-то жестоким моральным льдом, словно не заклинания его там удерживали, а призраки всех, кто был здесь убит, для этого даже дементоры были не нужны. На какую-то секунду Уизли показалось, словно весь мир вокруг перестал существовать, он гомонил где-то там, за решётками, но они были во тьме, из которой неожиданно показалась чья-то тень, заставив его нервно отшатнуться. И на сей раз ему даже не было стыдно. Он бы мог с достоинством принять смерть от злодейской руки Воландеморта, когда многие бы молили его о пощаде, но Азкабан разрывал его сердце, и ему было жизненно важно снова вдохнуть полной грудью воздух, не пропитанной здешним смрадом, стараниями которого в его носу прочно поселился привкус гнили. Дэвид, кажется, бывший аврор, а ныне смотритель Азкабана, у Артура даже от сердца немного отлегло, от мысли, что, по крайней мере, это был человек, и у него билось сердце. Дэвид принялся что-то негромко ему говорить, разумеется, мягко пытаясь разузнать цель визита, и затем его голос принялся становиться всё менее сдержанным, а интонации всё загорались, пока Артур не был вынужден также негромко его прервать. Я поступаю так, как считаю правильным, Дэвид. Я не сошёл с ума, и я не друг Малфою. Не смотри на меня так. Если ты сомневаешься в моей благонадёжности, то имеешь на это полное право после того, как я явился сюда. Мужа твоей сестры звали Джорджем, ведь так? У меня тоже есть Джордж, мой сын. И у него был брат близнец, которого убил Воландеморт, не забывай об этом. Пусть я всё ещё здесь, но он убил моего сына. Он напоминал себе не святую, но добродетельную монахиню из маггловского фильма, который открыла для него Гермиона, которая пришла в камеру смертника отпустить его грехи, и все смотрели на её также, как на него. Но он не святой, и не претендует. Артур тихонько положил руку на плечо Дэвида, когда тот кинул неистовый взгляд на Люциуса и всё же, помявшись, позволил старикам остаться наедине со своей очевидной для него немощностью. Артур не мог не сопереживать Дэвиду, зная, что произошло, однако, в его голове смешалось столько малоприятных новостей, что впору было отмахиваться от них, как от роя мутантов ос, вознамерившихся отравить тебя аллергией, самое милое из чего было самоубийство одного из допрашиваемых его зятя, на что Гарри лишь скрипнул зубами, что ему наплевать, как тот решил свои трудности. Гарри никогда не был таким. А Артур ощущал на себе груз ответственности, что бы он сказал Джеймсу, если бы тот хоть раз ему приснился, как бы посмотрел в глаза Лили и Сириусу, который неистово защищал душу Гарри, не меньше, чем родной отец? Что, чёрт возьми, он должен был сказать Джинни? Он не смог его уберечь, и уже не видел в Гарри лицо одного только Джеймса с глазами его доброй мамы. Там были и отблески Воландеморта, ледяные, решительные, забывающие о человечности, словно эта частица души отравила его навсегда, и навечно связала с её обладателем. Но вернёмся к нашим баранам, точнее, лисам, которого в кои-то веки у него не было желания так назвать. В этом месте смех был под негласным запретом. Он заставил себя посмотреть на Люциуса, вглядываясь в него с неистовством, словно пытаясь углядеть какие-то жуткие изменения до того, как глаза открою ему эту истину. Но он не изменился, разве что, синяки на плечах, от которых Артур ощутил, словно его самого ударили поддых. Это было честным, и вряд ли Малфой этого не понимал. И всё же, Артур не видел смысла в том, чтобы, образно выражаясь, бить лежачего, в то время, как к нему, в его властном обличие, многие не смели подойти. Сам он вполне мог бы вмазать ему по носу, но не здесь и не так, не тогда, когда он не мог ответить. Люциус, здравствуй. Я видел твою жену, случайно, в министерстве. Ей было важно передать тебе эти вещи. Прошу тебя простить меня за то, что я вынужден был краем глаза посмотреть, что именно тебе передаю, надеюсь, ты позволишь мне не объясняться. Его голос в этих мрачных стенах принимал какие-то неведомые интонации, и Артуру даже начало мерещится, что это вовсе не он говорит, а какой-то ребёнок, затем голос словно огрубел, и уже будто и вовсе не принадлежал своему владельцу, звеня ледяными нотами, будто говорил Воландеморт. Артур стряхнул со своих недалёких плечей наваждение, в чём помог ему очередной приступ стыда, но он не отвёл глаза от Люциуса, ему и правда было совестно, что пришлось открыть коробку, однако, он даже не стал уточнять, что и пальцем не трогал письма его жены, это было бы слишком бесчестно, если уж он взялся выполнить временные обязанности Купидона. Может быть, он не стал бы трястись над Малфоем и тащить ему одежонку покрепче, как бы он тут не простыл, но оставить его без необходимого лекарства и ласкового слова жены, которое и кошке, не то что Люциусу, важно, он не смел. Он тоже был стариком со своими демонами, и понимал, что здоровье и совместную старость не купишь ни за какие грехи и заслуги, и всё, на что мог рассчитывать старый Люциус, лишь воспоминания о том, чего сам себя лишил. Люциус, мне жаль, что ты здесь. Он не стал уточнять, помолчав некоторое время, впрочем, весьма красноречиво. Ему и правда было жаль, что он даже не мог, вглядываясь в его глаза настойчиво, с нелепой надеждой, просить его одуматься, быть готовым даже сделать то, что Гарри не смог, подать руку своему врагу, который жал своими пальцами длинные паучьи пальцы убийцы его сына, чтобы укрыть хотя бы остатки души Малфоя от того, за кем он слепо шёл, кажется, уже сам не понимая, зачем, старый маразматик. Но в чём-то Артур его понимал, Люциус также, как и он, хотел сохранить свой семейный уют и камин, и те ошибки, которые он совершил, могли простить ему идиоты вроде Артура, но Воландеморт бы не простил. У него появилось на удивление противоречивое желание ударить его и поддержать. При таких сомнениях Артур, разумеется, выбрал второе. До чего, вероятно, Малфою было тяжело от мысли, что его обожаемый внук, как и свойственно молодости, и думать забыл про своего старика. Но это было не совсем правдой, и Артуру хотелось его приободрить, не стоило доводить Малфоя до инфаркта рассказами о летнем побеге ребят, так что можно было ограничиться более общими сведениями. Что я за старый склеротик. Это ведь не всё, что я хотел тебе сказать. Скорпиус, твой внук, он, вероятно, тебя не навещает? Не знаю, что наговорили тебе, но он, в общем, он просто не может пока придти к тебе. Поверь мне, так будет лучше, потому, что, сколько бы не мнил тебя старым маразматиком, по всей видимости, Гарри и правда сходит с ума, и я бы предпочёл, чтобы это не касалось Скорпиуса. Даже Артур уже признавал, что Гарри ведёт себя неразумно, впрочем, это не означало, что он видел Люциуса в белом и пушистом свете, он, как никто другой, знал, что Малфой замарал себя по самые уши, как не сможет никакой летучий порох, как бы Люциус не насмехался над запылённой им мантией рыжего старикашки.
Lucius Malfoy: Кто мог заявиться ко мне? Ни один человек, которого я действительно хотел бы увидеть. Мистер Поттер позаботился о том, чтобы я хорошенько подумал о своем поведении в полном одиночестве: хоть я сейчас и был на грани такого отчаяния, что, наверное, не стал бы ради блага близких запрещать им ко мне приходить, все свидания были для меня запрещены. За то время, пока я находился здесь, перекинуться парой слов мне, чтобы совсем не сойти с ума от одиночества, удавалось только, пожалуй, с тюремщиками; всего один раз меня пытался разговорить сам Гарри, но в случае с ним мне как раз следовало держать язык за зубами, и он быстро ушел, поняв, что я еще не окончательно сломан и ему от меня ничего не добиться. Меня оставили наедине с моими разбитыми надеждами и воспоминаниями, и отсутствие дементоров вовсе не препятствовало тому, что каждую ночь мне снились кошмары. Я не стал гадать на кофейной гуще: у меня с прорицаниями было всегда плохо - что, впрочем, вряд ли было для кого-то новостью после того, как мои ставки неоднократно проваливались. Откашливаясь после сна (болезнь, которую останавливали, хоть и не могли окончательно излечить, специальные зелья, здесь снова возвратилась ко мне, хоть пока и не в полной мере, к счастью), я сел на нарах и, моргая от болезненно яркого света, начал с трудом вглядываться в фигуру за спиной Курта. Сонные, привыкшие к темноте, да и слепнущие от старости, мои глаза не сразу смогли выцепить из мрака за решеткой лицо, которое, к несчастью, было мне слишком хорошо знакомо. - Ты, - вырвалось у меня из горла. Здесь я уже не был в силах скрывать эмоции; и именно это - а не синяки на спине и боках - было знаком моего поражения. Я резко поднялся с койки и, стараясь прихрамывать как можно менее заметно, подошел к решетке, с сосредоточенной яростью рассматривая своего визитера воспаленными глазами. "За исключением нужд министерства"... При всем своем ужасающем простодушии, Артур Уизли почему-то всегда находил в законе лазейку для себя, - касалось то летающих автомобилей или же визитов к изолированному заключенному. При всей своей неадекватной доброте, он всегда оказывался рядом со мной именно в тот момент, когда я был менее всего готов встретить его с гордо поднятой головой и презрительной усмешкой, а, напротив, был разбит обстоятельствами и в буквальном, и в переносном смыслах. Его короткие, редкие волосы тускнеющего, но все еще рыжего цвета как будто дразнили холодный серый свет, льющийся из крошечного зарешеченного оконца за моей спиной; и, хоть глаза его не улыбались, мои наполнились неистовой ненавистью от того, что он посмел прийти сюда и добить лежачего. Радовало лишь то, что моя полосатая хламида была достаточно бесформенна, чтобы скрыть основные следы побоев и неестественно выпирающие ребра. Пусть думает, что я ничуть не изменился, пусть думает, что я прежний и тюрьма надо мной не властна. Не хватало только его жалости. - Я оставлю вас. Когда будете возвращаться, занесите ко мне в кабинет фонарь, - пожал плечами Курт, обращаясь к Уизли, и, повесив лампу на специальный крюк, пошел прочь по коридору. Это был один из тех тюремщиков, которые, с одной стороны, были абсолютно безразличны к тому, что ты чувствуешь, никогда не добавляли в кашу дополнительную ложку мяса, безжалостно соблюдая все правила, но при этом не забывали относиться к тебе, как к человеку, не проецируя твое прошлое на твое настоящее и считая, что ты и так достаточно наказан пребыванием в камере. Пожалуй, он был наиболее сносным вариантом из всех. В отличие от Хейли. Я не был готов к тому, что он неожиданно появится рядом с камерой, и поэтому, когда тень его метнулась под желтый круг фонаря, с глухим восклицанием неуклюже дернулся назад и привалился спиной к противоположной стене - которая, впрочем, никогда не была достаточно далека от решетки, чтобы спасти меня от его ударов. Выговор сделал свое дело, и Хейли, уже теперь не настолько уверенный в моей виновности, все равно продолжал выплескивать на мне свои отчаяние и гнев на весь мир, но делал так это аккуратно и тихо, чтобы никто не узнал и все следы остались под моей одеждой. Это было подло и трусливо, но я ничего не мог поделать с этим. Я был слишком слаб, чтобы противостоять ему, и слишком хорошо помнил холод ножа на своей шее, чтобы не бояться. - Мистер Уизли? - произнес он с раздражением, и я странно порадовался тому, что в присутствии "мистера Уизли" он точно не посмеет меня тронуть. - Я ожидал увидеть здесь кого угодно, его белобрысого щенка или же эту его старую су... пругу, но не вас. Вы поступаете странно, и этот визит, извините, вас компрометирует. Тем более, Мистер Поттер... - Я поступаю так, как считаю правильным, Дэвид, - прервал его Уизли тоном пастора, возвращающего заблудшую овцу в свое прекрасное добродетельное стадо. Я наблюдал за их диалогом как сквозь туман, мне было одновременно смешно и как-то горько. Дальше рыжий осел счел нужным упомянуть своего почившего сто лет назад сына; лично меня бы взбесил такой переход, но, очевидно, Хейли все-таки чувствовал к Артуру некое доверительное почтение, и не посмел перечить. Бросив в мою сторону гневный взгляд, выражающий только одно - "У меня еще будет возможность до тебя добраться" - он, оглядываясь, отправился вслед за Куртом, очевидно, чтобы отругать его за безалаберность. Мы остались одни. Я медленно подошел к решетке вплотную, чтобы видеть лицо Артура отчетливее и таким образом читать в его глазах все эмоции, которые только может испытывать при посещении Азкабана посторонний человек. Это было единственное, чем я мог как-то подбодрить себя: чувство, что он сейчас опустился со мной в одну яму, а не смотрит на меня сверху, показывая пальцем. Но все равно, разные стороны решетки очень сильно меняли наше положение: если раньше при разговоре с ним я всегда чувствовал себя выше на дюйма два, то теперь оказалось, что мы примерно одного роста. Руки у меня дрожали; я судорожно оглянулся в сторону темного коридора, где еще слышны было отголоски шагов Хейли, дождался, пока звуки окончательно стихнут, и только после этого прервал молчание. - Что ты здесь делаешь? - прохрипел я без каких-либо приветственных прелюдий, и тут же откашлялся, чтобы голос не звучал совсем глухо и уничтоженно. - Какого черта тебе нужно? Поглумиться? Что ж, ты прав, у меня нет никакой возможности тебе помешать, да и повод достойный. Наконец-то мы с тобой одинаково одеты и пострижены, можешь быть доволен. Только вот в этом нет ничего смешного, старый шутник. Или ты ждал другой реакции? Ах, дорогой Артур, я так рад тебя видеть? Так вот что, я не хочу видеть тебя, убирайся сейчас же. Дай мне хоть сдохнуть спокойно. - Последнюю фразу я произнес практически про себя, шепотом, но он стопроцентно уловил ее пессимистический смысл, потому что всегда имел особый нюх на мое состояние. Впрочем, последовавшее за этим его взволнованное объяснение цели визита вовсе не облегчило мне участь. Наверное, очень сильно изменилось у меня лицо, если даже Артура от этого передернуло. У меня перед глазами так и мелькнула картинка: Министерство, толпа народу, работники, отказывающиеся помочь, и Нарцисса, которая уже даже без ее постоянного достоинства в фигуре просит, противно, унизительно просит нашего заклятого врага о милосердии и о помощи... Я скрипнул зубами; давно я не испытывал такой ненависти к самому себе, своему позорному бессилию, заставляющему дорогих мне людей становиться со мной почти на одну ступень в глазах общественности. Жена заключенного умоляет о помощи... Меня бросило в жар, я так и видел в газетах эти жестокие, унизительные заголовки. Он пришел, он с посылкой, он здесь, он делает нам одолжение - какой великодушный, практически героический поступок... Мне захотелось ударить его по морде и послать его с этой передачей куда подальше; но благоразумие шептало в уши мерзкие логичные вещи. Прими эту посылку. Если Нарцисса ради нее готова была просить Уизли о помощи, значит, в ней твои лекарства, какая-то еда, теплые вещи - все, что поможет тебе выжить и вернуться. А потом ты сможешь растереть тех, кто запомнит это ваше унижение, в порошок. Впрочем, злоба все равно была сильнее благоразумия. - Тебе жаль, да? - прошипел я, схватившись за прутья решетки, чтобы вдруг не распустить руки. - А Нарциссу тебе не жаль? Как ты посмел позволить ей унизиться перед тобой, когда "случайно видел ее в Министерстве"?! Ты не стоишь ее мизинца, тварь. И не нужна мне эта передача, засунь ее себе знаешь куда?! И тут до меня дошел смысл его последней фразы. Скорпиус, он говорил о Скорпиусе. Секунду назад трясущиеся от гнева, теперь мои руки похолодели от ужаса. "Он просто не может пока прийти к тебе"... Не значило ли это, что Артур просто пытался создать для меня иллюзию того, что все замечательно и прекрасно, хотя на самом деле случилось что-то непоправимо страшное? Он бы не заговорил о нем просто так, не вспомнил бы просто так. Возможно, я становился здесь параноиком - без общения, без связи с внешним миром, в полном одиночестве - но сейчас первая мысль, пришедшая мне в голову, оказалась столь убийственной, что истолковать фразу Артура по-другому у меня уже не осталось сил, равно как не осталось сил дослушать его до конца. - Что с ним? - упавшим голосом с трудом выговорил я, подняв на Уизли полные растерянности и ужаса глаза. - Что с ним случилось? Ты что-то не договариваешь, я вижу. Скажи мне сразу: что с ним случилось, пока я был здесь? Если ты думаешь, что от твоих скользких формулировок мне легче, то ты ошибаешься. Скажи правду, он... пропал? Его... у-уб-били? Скажи мне! Я рванулся через решетку и схватил Уизли рукой за горло; но я был настолько слаб, что мне не удалось даже напугать его как следует: из моих практически обессиленных рук он вырвался с поразительной легкостью, лишь отшатнувшись. Я смотрел на него с искривленным ужасом лицом. Скорпиус, может быть, мертв. А сейчас Уизли еще позовет Хейли, и мне будет крышка.
Arthur Weasley: Снова я. Я улыбаюсь, на сей раз даже не вымученно, но приободряюще, с раздражающей настойчивостью, пыхтя и отдуваясь, и так и эдак пытаясь протиснуть тебе посылку. Таким уж я уродился, не могу пройти даже мимо последнего гада. Да что там гада, даже мимо Малфоя спокойно не могу пройти. Но нельзя не отдать должное нашим с тобой отношениям, которые длятся дольше, чем мы счастливы в браке. По ним смело можно снимать вторую часть фильма «снова ты», только уж у нас слишком дряхлые кости, чтобы также задорно кидаться друг другу тортом в лицо. Да и со зрением, а отсюда и меткостью, наверное, уже плоховато, но я так позорно запылился, что, вынужден признать, не проверял. Сколько же лет тебе надо прожить, старый лис, чтобы дойти своим плутовским мозгом, что не все люди сродни тебе? Глумление над тобой не входит в мой распорядок дня, и я безобразно для этого стар. Ты совсем не изменился, да что уж там, сам знаешь это лучше меня. Ты как тот скорпион, что укусил переправляющую его на другой берег черепаху, помирая с лозунгом "такое вот я дерьмо". Хотя нет, я занимаюсь себя обманом, ты бы дождался, пока я дотащу тебя до пункта назначения на своём горбу. Я вздыхаю, потому, что ты неисправим, но я никак не перестану этому удивляться. Возможно, к моему желанию неустанно молоть языком добавляется и что-то щемящее, когда я смотрю на своего давнего врага, не поверженного, но придавленного окружающей его действительностью. В душе невольно плещется даже что-то отдалённо напоминающее гордость за твою статную выдержку в непростых обстоятельствах, когда тебе пришлось столкнуться с тем, чего ты опасался всю сознательную жизнь. Если бы кто-то додумался столкнуть меня с моими, я бы пал на колени, выл и рвал на себе волосы. Но ты, я думаю, без трёх подсказок догадываетешься, какой для меня самый немыслимый страх. Я через силу стараюсь заставить себя сцепить зубы и не позволить воспоминаниям об улыбке моего сына, Фреда, заползти за мой ворот, словно коварный порыв ледяного ветра. Это такое место, которое действует на психику, и то место, куда я добровольно пришагал своими ножками, старый долдон. Было бы ради кого, но ты же сам всегда упрекал меня в ущербности интеллекта, надо же мне было оправдать твою гипотезу и потешить твоё самолюбие, которое без похвалы уже не то. А своих врагов надо лелеять не хуже, чем единорогов. Не сомневаюсь, полагаю, Дафна нашла способ использовать служебное положение на благо своему неутомимо вляпывающемуся в дерьмо родственничку. Но сейчас ты только тем и занимаешься, что унижаешь свою жену, старый плут, и ещё меньше меня напоминаешь благодарного мужа. Перемудрил сам себя. Как ты посмел подумать, что я позволил бы Нарциссе опуститься до подобного прошения? Я просто немного решил поработать передатчиком. Я на пенсии, мне нечего делать, и она не в курсе моей старой прыти, знаешь ли. В моём голосе ты не услышишь презрения, жди-дожидайся, я не такой, как ты. Не то, чтобы в сто раз лучше, думаю, для оценки хватит десяти бальной шкалы. Я могу довести своей миролюбивостью кого угодно до желания самому забраться за решетку, лишь бы не видеть меня. В этом меня удалось переплюнуть только Джорджу, пожалуй. Ну что уж поделать, я слишком много лет прожил, чтобы проказничать с той же отдачей. Но сейчас я мог бы почувствовать лёгком бешенство из-за упрямого высокомерия старого осла, с которым ты не желаешь принимать то, из-за чего, напоминаю, твоя же законная супруга сбила в кровь ноги у порога министерства, и чего ты в упор не желаешь видеть, лишь чтобы утереть нос мне, родимому. Неужели ты сам не слышишь себя. Но на злость меня не хватает. Это место так выжимает из меня силы, что я невольно опускаюсь у решётки по ту сторону от тебя, чтобы немного перевести дух. Кручу головой, в которой слышатся все те голоса, которых боятся дети тёмной ночью, а мы рассказываем своим внукам на ушко, что все эти ужастики выдумки, потому, что они ещё недостаточно взрослые, чтобы сообразить, какие мы, взрослые, лгуны. Нет, вы только посмотрите на Малфоя, старость, конечно, радость сомнительная, но как же можно быть таким параноиком. Я же ничего такого не имел в виду, но твои искреннее волнение поднимают в моей душе волну жгучего стыда. Я, конечно, не знаю в точности, что там приключилось, но не нужно быть семи пядями во лбу, чтобы сообразить примерный расклад. Да успокойся ты, седой склеротик. Совсем что ли, выжил из ума? Не приманивай смерть. Утешайся своей беспробудной ненавистью ко мне и дальше, но не тебе ли знать, что такие новости я никогда не смог бы сказать вот так...даже тебе. Фред, именно, опять и снова. Как видишь, я выжил, но не могу сказать, что пережил это чувство. И ты не тот человек, кому я хладнокровно мог бы бросить такое в лицо, такой человек, точнее, нелюдь, только один. И он уж точно не стал бы переживать из-за своего ребёнка, даже если бы каким-то чудом тот у него был. Они с Лили сделали то, чего можно было ожидать после ваших игр с Гарри в то, кто круче воспитывает детей. Решили плюнуть на всех и побыть наедине. И не вздумай переживать, а то я покажу тебе дементоров, Люциус. Можно подумать, ты никогда не был молодым. Не то, чтобы я считал это таким романтичным. Да нет, конечно же, именно так я и счёл бы, если бы не времена и нравы, и трясусь я за безопасность внучки не хуже тебя. С той лишь разницей, что даже ради внуков я не стал бы жертовать Скорпиусом с твоей маниакальностью, он хороший мальчишка и не виноват, что ты его дед. Может, за это он когда-нибудь и скажет тебе спасибо, но вряд ли выразит желание стать похожим на тебя. Ты слишком многое сделал, чтобы его от этого отвратить. Я решаюсь, пока тебя не хватил инфаркт, думаю, твоя смерть на моих руках не является пределом мечтаний ни для одного из нас, хотя, конечно, она бы освободила тебя от многих забот. Но ты лёгких путей не ищешь, хотя, связавшись со своим хозяином, вероятно, именно так наивно и просчитался. Ты знаешь, лис, я верю Гарри. Больше того, я практически убеждён в том, что ты взялся за старое и что такого как ты не исправит даже могила. Но мне жаль, что тебе приходится расплачиваться за ошибку молодости всю свою глупую жизнь. Ты слишком дорого за неё заплатил, возможно, даже дороже, чем я. Я не оправдываю методов Гарри, которого, как мне казалось, я знал, как родного сына. Я не понимаю того, почему этот прожжённый собственными выходками, не почтенный, но безусловно седовласый и изнеможённый человек тусуется в таких премилых условиях, где компанию ему согласятся составить разве что пауки ну и. разумеется, ваш покорный слуга. Если кто не понял, то это я, Артур Уизли. Только не думайте, дорогие друзья, что я поражаюсь глупости только старого лиса. Себе я также не устаю удивляться - всё ещё горжусь тем, что седые пряди ничуть не прибавили мне ума. Мы оба с упрямством старых баранов наступаем на одни и те же грабли всю жизнь. И вот ты снова мараешь свои руки связью с Воландемортом, понимая, что за этого тебя не погладят по голове, а я пытаюсь тебе что-то доказать, загодя понимая, что потом ты вытрешь ноги о мою мягкосердечность, если выкарабкаешься и из этой передряги, куда сам себя загнал. Я смотрю на тебя и не могу не отметить, как ты сдал, как бы мои глаза не пытались не задерживать на этом внимания. Уши так терзает твой хрип, старый кашель даёт о себе знать. И я не хочу быть тем, кто покорно будет проходить мимо. Может быть, я не подам тебе руки и что-то мне подсказывает, что это будет то немногое, за что ты будешь не фальшиво благодарен мне. Но позволить доканать тебя, глупого, думающего, что он и вовсе не запутался в собственных прохиндейских ходах, старика, было бы слишком низко для такого добродушного человека, каким меня умудрились вырастить.
полная версия страницы