Форум » «Ларец со сказками» » [29.12.2002 г.] I come to you in pieces, so you can make me whole » Ответить
[29.12.2002 г.] I come to you in pieces, so you can make me whole
Storyteller: Время действия: ночь на 29 декабря 2002 года, первая после освобождения Люциуса из тюрьмы. Место действия и его примерное описание: Малфой Мэнор. Действующие лица: Люциус Малфой, Нарцисса Малфой. Ситуация:[quote]So when I'm crying alone, Yeah, when I'm cold as a dying stone Grow me a garden of roses, Paint me the colors of sky and rain, Teach me to speak with their voices, Show me the way and I'll try again. link.[/quote] /ЭПИЗОД ЗАМОРОЖЕН/
Ответов - 3
Lucius Malfoy: Alone I stand, a broken man. Я уже не удивляюсь тому, что вокруг меня все как в тумане – и очень, очень темно. Нет никакой разницы между тем, что я вижу, когда закрываю и открываю глаза; но я все равно изо всех сил стараюсь держать их открытыми, потому что даже слизистыми яблоками глаз можно тонко почувствовать приближение холода, чтобы хотя бы попытаться подготовиться к его визиту. Это – могильный холод, которому я очень скоро сдамся. Это – ежедневный патруль, который отмеряет мою жизнь, но в котором нет никакого смысла, потому что я все равно никуда не сбегу. Мне холодно всегда; но есть холод, к которому тело за долгое время нехотя привыкает, а есть тот, к которому не привыкнешь никогда. От него встает дыбом каждый, самый мельчайший волосок на твоем теле и седеют виски; от него холодеет не только кожа, но и все твои внутренности вплоть до сердца, - и тогда ты чувствуешь, как ледяная змея вьется где-то у тебя глубоко внутри своим дрожащим пульсом, отмеряя хвостом-трещоткой каждый миллиметр твоих кишок, вгоняя тебя в холодный пот и лихорадочный жар. Тот, кто не чувствовал такого на своей шкуре, никогда не сможет этого понять, потому что объяснить это на словах невозможно. Что значат для беззаботного счастливца рассказы о том, как что-то вытягивает все самое драгоценное из глубин твоего сознания и постепенно заменяет все это щедрыми горстями темного, тягостного бреда и безумия? Это пустой звук, чужая боль, на которую пожимаешь плечами. Это то, о чем все забыли еще четыре года назад. Тогда, четыре года назад, они обещали, что избавятся от чудовищ. Однако каждый раз они, казалось, нарочно оттягивают этот момент, и я уже совершенно отчаялся его дожидаться. Я открываю глаза; по пленке зрачка как будто режут сухим льдом – и я понимаю, что чудовище близко. Решетка узка даже для меня, живого скелета, но у него, чудовища, очень гибкие тонкие щупальца - словно хлысты; или же оно просто проходит сквозь стены… Я не вижу, но чувствую зловещее причмокивание его кракеновых присосок (кажется) по углам камней и железным прутьям; я замираю в ужасе, пытаясь оттянуть его приближение хоть ненадолго, пока оно будет думать, что я мертв, - но судорожное клокотание истерзанных сыростью легких выдает меня все равно. Я знаю: оно все равно скоро придет за мной, и пытаться избежать этого бесполезно. Я еще жив для него, хотя для себя уже давно умер – и, оказывается, во мне еще можно чем-то питаться… Я все время боюсь, что однажды оно заберет у меня нечто большее, чем просто память, - и еще больше боюсь предположить, когда наступит тот час, когда я опустею и во мне больше ничего не останется. Не могу понять, жду ли я этого часа с суеверным благоговением, как освобождения, или ненавижу его, как проклятие. Во мне уже нет сознания - есть только обреченность. Я даже мыслю коротко и бессвязно, как будто бы раз в столетие. Затаись в углу, заткни себе рот кулаком и не двигайся. Может, хотя бы на этот, тысяча первый раз, оно пройдет мимо. Но нет: редкий луч от звездного неба пробивается сквозь вечные тучи и решетку на оконнице под потолком и освещает его громадную лапу с иссохшими когтистыми пальцами, обхватившую один из прутьев решетки, - чтобы следующей вспышкой упасть на него, уже шелестящего своими одеждами по камням моей одиночной камеры. Ежедневный патруль, ежедневный патруль… Я зажмуриваю глаза; мне кажется, открой я их – и мокрая пленка на яблоках покроется коркой льда от его дыхания. Я чувствую, насколько оно близко, я знаю, что произойдет сейчас, - и я не хочу больше, не могу больше. На моей посеревшей коже лоскут его одеяния – как тысячевольтный электрический разряд; я хочу закричать, но оно забирает у меня даже этот крик, высасывает и поглощает даже его, этот последний признак того, что я еще жив, потому что могу бояться. Что же я кричал бы? Этот крик отправляется в пустоту, звенит где-то снаружи, не здесь, в другой темноте, в то время как его высохшие пальцы скелета тянутся к моему горлу, потому что я уже просто пуст и бесполезен и настало время свернуть мне шею… - Нет, нет, пожалуйста, я еще жив, дайте мне еще один шанс - всего один, прошу, ведь я же еще жив, жив! Люциус Малфой закричал и проснулся, резко вскочив с мокрой от слез подушки и исступленно вцепившись скрюченными до боли пальцами в матрас своего ложа. Только через несколько секунд, в отчаянии обведя затравленным, молящим взглядом темноту перед собой и немного привыкнув к ней, он смог вспомнить, что вчера была проведена амнистия, и он наконец вернулся домой после почти четырехлетнего заключения. * * * Балдахин кровати, платяной шкаф, книжные полки, столешница с завешенным зеркалом, прикроватный столик с лампой, люстра, каминная труба, большие grandfather clock в углу – в пыльном мраке, под слабым освещением из ночного окна, в котором плавают пепельные хлопья мотыльков. Нет, все это, видимо, и правда была не иллюзия, не оазис, как я сначала испугался, а действительно мой дом, моя спальня: вот, сейчас я отчетливо чувствовал под пальцами скользкий прохладный шелк постельного белья, - до сих пор сминая его в кулаке, едва не продирая ногтями насквозь в напряженном пароксизме. Да, это мой дом, мой дом, а не то, что я видел во сне. Я сглотнул и, заставив себя отпустить простыню, откинул одеяло и сел на кровати, свесив босые ноги вниз. В полуобмороке, пытаясь прийти в себя, вернуться в реальность, убедиться, что все это было просто сном, не более чем сном, и никогда уже больше не потревожит мою жизнь наяву, я сосредоточенно прислушался к тиканью часов и своему свистящему, прерывистому дыханию, чтобы эти размеренные звуки немного успокоили мое ненормально учащенное сердцебиение. Мой собственный крик все еще звенел у меня в ушах – но, к счастью, он все-таки не оказался достаточно резким, чтобы разбудить мою несчастную жену, которая всего этого отнюдь не заслужила. У меня на прикроватном столике стоял стакан ледяной воды. Я протянул руку, чтобы взять его и выпить немного: говорят, это помогает – и заметил, что весь до сих пор, до кончиков пальцев, дрожу каким-то мелким тремоло. Судорожно схватив стакан и сжав изо всей силы, чтобы только не разбить, я прислонил его к своему воспаленному в жару виску и сквозь холодное стекло почувствовал истерическую пульсацию крови. У меня, скорее всего, опять поднялась температура. Нет, они больше не придут за мной, никогда больше не посмеют прийти за мной; я ведь никогда больше не отправлюсь в Азкабан, правда? Мне очень хотелось спать, но я просто-напросто боялся лечь обратно: мне казалось, чуть только я закрою глаза, то сразу снова погружусь в самые темные воспоминания последних лет своей жизни и опять не смогу выдержать их без пробуждения с отчаянным воплем. Даже сейчас, наяву, вместо малейшего шевеления халата на крючке от порыва ветра мне мерещилось плавное и зловещее передвижение невесомых одежд дементоров, и только диким усилием сознания я заставлял себя поверить в то, что здесь их быть уже не может. Это чувство собственной сломленности и слабости сводило меня с ума. Я думал, что дома я буду в безопасности, буду свободен и кое-как счастлив - но даже здесь, в своей вотчине, в доме, где я родился и вырос гордым, счастливым человеком, я не мог не чувствовать своего нынешнего унижения. Что было вчера, когда я пришел? Все - от сухого приветствия моего сына, в котором я с горечью чувствовал теперь только уничижительное презрение ко мне, а совсем уже не надежду на меня как на опору семьи, вплоть до ужина, чуть ли не двухчасового мытья и еще этой вынужденной стрижки практически под ноль – казалось, было призвано еще глубже втоптать меня в грязь, ибо делалось уже не моими извечными врагами, а людьми, которые когда-то уважали и ценили меня и сейчас могли лишь с ужасом и жалостью наблюдать, во что я превратился. Я и сам знал, что ничего другого они чувствовать не могли: я был бессилен как глава семьи, как отец, как защитник и даже как мужчина – и понимал их снисхождение прекрасно. Но как же все это было невыносимо… Почувствовав, что руки немного перестали дрожать и я уже способен нормально промочить горло, я наконец поднес аж запотевший от моего жара стакан к пересохшим губам и попытался сделать как можно более тихий и аккуратный глоток. Но, разумеется, это мне не удалось: неудачно проглотив воду, я закашлялся, давясь воздухом и сотрясая свои и без того измученные легкие попытками поскорее остановить кашель – не вызывая этим самым ничего иного, кроме очередного отвратительного приступа, от непрекращающейся череды которых я уже неимоверно устал, так к ним и не привыкнув за столько времени. Сколько их у меня было вчера? Я уже не успел подумать о том, как скоро туберкулез добил бы меня в сырости тюрьмы. В глазах у меня знакомо потемнело, в переносице стало как будто горячо; я выронил стакан, привычно выплюнул в платок, лихорадочно схваченный наугад со столика, кровавую слизь из собственного горла и только тогда остановился, все еще дрожа, скрючившись на кровати, прижав руку к своей совершенно изодранной изнутри груди. Мерлин, да за что же мне это все?! В тишине полночной комнаты я как будто со стороны услышал собственный захлебывающийся всхлип – и почувствовал, как судорожно вздрагивают от наконец прорвавших оборону рыданий мои ссутуленные плечи.
Narcissa Malfoy: пока без аватарки Мне почти пятьдесят, и я даже в сложные для нашего рода времена слежу за собой безупречно, но не пытаюсь выглядеть на двадцать, выказывая тем самым на радость завистникам отчаянные в своей бесплодности попытки сохранить юность в первозданном состоянии. Нести свои годы с достоинством – вот истинный труд прирожденной аристократки. Жалкие попытки молодиться следует оставить недостойным женщинам, которые не в состоянии подчеркнуть красоту прожитых лет так, чтобы на них по-прежнему оборачивались и мечтали соответствовать грации их манер. Сколько времени прошло с тех пор, как Люциуса забрали в Азкабан за его недальновидные поступки? Слишком много, чтобы я не сбилась со счета. В моей голове, сколько бы мне не пытались отдать должное, никогда не удерживались даты, хотя я давно забыла и то, каково это, быть легкомысленной кокеткой, как в далекой юности. Я не стану лгать, что с его уходом все шло, как и прежде, я растерялась и понятия не имела, как нам с сыном жить дальше под гнетом тех, кто, казалось, готов был бросить в нас камень. Я терпеливо вкладывала в подрастающего Драко то, что умела сама, из последних сил стараясь удержать на плаву нас обоих. Держать спину ровно, не делать наших врагом счастливее, поддаваясь на их провокации. Белла бы меня осудила, она бы скорее призывала ничего не забывать. Но, прости мне эту вольность. Я устала от месте, я не воин, а всего лишь жена и мать, желающая Драко стать немного более свободным, чем мы. И я хотела уберечь своего единственного сына от твоей судьбы. Ты вернулся домой также внезапно, как нас покинул, но для меня это не стало дикостью, ведь я тебя ждала, не для красного словца, а ждала по-настоящему, измотанного, сдавшего, любого. Я силюсь не вспоминать имя того, кому мы обязаны этим. Драко уже совсем не тот подросток, каким ты запомнил его. Представляю, в какую ярость тебя привел бы его убийственно – ледяной тон, если бы ты не был слишком измотан заключением. Но я не теряю надежды, что втайне ты горд им также, как я им горжусь. Он сын своего отца. Едва ступив на порог родного дома, ты посмотрел на меня так, будто не узнаешь, и я, признаться, испугалась за твое душевное равновесие. И уж конечно, ненароком поправила прическу. Помнишь мою седую прядь, которую я кокетливо зачесывала в прическу так, чтобы никто ее не упустил? Теперь у меня куда больше седых волос. Но не стоит льстить себе мыслью, что ты всему виной. Ты не смеешь себя осуждать, Люциус. Ночью ты плохо спишь и ворочаешься. Я не удивлена и не рассчитывала на иное – возвращение к привычной жизни вряд ли может даться легко. Я также не сплю, но стараюсь не производить шума, чтобы тебя не смущать. Я всегда любила в тебе твою внутреннюю силу, и никогда бы не подумала, что твои слезы способны растопить лед. Я всегда была достаточно эмоциональной и ты мои слезы видел, но не я твои. Даже тогда, когда Темный Лорд в ярости обещал нашей семье расправу. Но твой позор тебя добил, вернее то, что ты считаешь таковым. Я сажусь на кровати, нежно коснувшись ладонью твоего плеча. У тебя жуткий кашель, и, мне кажется, я заговариваю хотя бы для того, чтобы его перекричать. Быть может, я драматизирую, но у меня такое впечатление, что он доставляет мне большую боль, чем тебе. Ты можешь считать меня сколько угодно самовлюбленной, но я не доверила приготовление зелья для тебя колдомедикам, я готовила его для тебя сама. Ты ведь знаешь, кулинария в любом ее проявлении, для меня истинное испытание. Мое сердце готово разбиться от сострадания к твоим мукам, но я не смею так прямо тебе это сказать. Я хочу поддержать тебя, но не унизить. Мои руки мягко обвивают твою шею, а мой подбородок ложиться на твое плечо. Я чувствую твою дрожь и прикрываю глаза. Ты не можешь себе вообразить, как бы мне хотелось с тобой поплакать, я не тягощусь ролью слабой женщиной, но настало время, когда мой черед подставить тебе плечо, чтобы ты мог стать сильным снова. Я должна найти в себе силы позаботиться о своем муже. Я едва слышно шепчу. Тшшшш, все хорошо. Ты сильнее, чем полагают все эти плебеи, и уж точнее сильнее, чем ты думаешь сам. Однако, мы прошли с тобой через достаточно неприятностей, чтобы со мной ты мог выплакаться. Всё нормально, слышишь? Люциус? Ты не слабый, кто бы не пытался внушить в тебя подобную предательскую мысль. И твоя жена сильнее, чем ты думаешь. Ты полагаешь, мне больше не за что тебя уважать, но то, что ты, претерпев все эти ужасы, оказался в той самой комнате, которая по праву была и остается твоей историей, говорит о многом. Я во многом не могу понять твоих мотиваций, бравад и поступков, которые привели нашу семью в плачевное положение, я не стану говорить, что не скучаю по той жизни, которой ты нас с Драко лишил. Но я не променяла бы это спокойствие на то, что у нас есть теперь. Потому, что раньше мы жили словно под куполом, в совершенно не свойственных аристократам розовых очках. Мы выжили, и мне совершенно безразлично, кто выражает недовольствие по этому поводу. Ты удрученно молчишь, и до меня запоздало доходит, что ты стесняешься подать в моем присутствии голос, чтобы новый приступ кашля не скрутил твои легкие. Ты не боишься боли, ты опасаешься моего осуждающего взгляда. Я дерзко прищуриваю глаза, как в молодости, когда ты выражал полное непонимание чего хочет женщина. Ты ведь это не всерьез? Если ты действительно хочешь меня напугать, тебе придется постараться. Ничто не заставит меня стыдиться тебя, Люциус, и ты тем более не смеешь стыдиться себя. Мои слова, возможно, звучат достаточно жестко, но глаза смотрят на тебя с той нежностью, на которую я способна. Я кидаю на тебя недоуменный, немного острый взгляд. Неужели ты и впрямь решил, будто я лишусь сознания от созерцания твоего окровавленного платка? Позволь открыть тебе глаза, Люциус, моя изнеженная натура видела и не такое. Хотя, признаться, тогда у меня не столь умело получалось держать себя в руках. Таинственное исчезновение Регулуса, единственного из нашего рода, с кем мои отношения имели хоть какой-то шанс сложиться. Впрочем, будет откровенны, вряд ли бы это произошло. Побег из Азкабана Беллы, и та жалкая тень, которая от нее осталось, лишь тень и безумие, меня же даже слегка укололи зачатки стыда, потому, что я больше думала не о том, что случилось с моей сестрой, а как ее поведение скажется на нашей и без того упавшей в рейтинге репутации в глазах магического сообщества. Я стыдилась своей сестры, но желтоватый оттенок ее кожи и отсутствие зубов меня не испугало. И ты меня не испугаешь, и не мечтай. Ты полагаешь, я брезглива? Тебе следовало спросить меня об этом, когда я переступала порог Северуса, мой дражайший супруг. Ради благополучия Драко я готова пойти и не на то, до сих пор. Но даже ради его благополучия я не опущусь до предательства, на которое ты пытался меня подбить, требуя забрать сына и покинуть страну, без тебя. Возможно, когда-нибудь я сумею простить тебе это, если ты не позволишь себе еще хотя бы раз оскорбить меня подобным образом. Я чувствую, Драко со мной не согласен, но давай позволим ему самому решать, Драко уже взрослый мальчик и понимает больше, чем надеются его родители. Мы сами воспитали в нем презрение к тем, кто не на коне и своими руками вложили в него ненависть к нашему вынужденному образу жизни. Не стоит его винить, всеобщее недовольство нашей семьей давит на нас не меньше, чем на него. Просто с возраст чудодейственным образом тренирует лицемерие. Я выскальзываю из нашей постели, накинув слегка побитый молью (Мерлин, докатились), зато не обделенный качеством шелковый халат. Я не слишком собранная натура, и в мою голову не пришло оставить зелье на тумбочке. Я всегда была немного беспечной, настоящей женщиной, как ты шутливо меня упрекал. Я приношу зелье, глаза бы которое твои не видели - знаю. Знаю, Люциус, на амброзию оно не смахивает, но это то, что нужно. Сделай это для меня. Даже если следует проявить немного строгости, у меня бы это не сработало с тобой, только не здесь и не так. Я с мягкой настойчивостью касаюсь прохладными пальцами твоего подбородка, с невысказанной просьбой поднять на меня лицо. Ты боишься заглянуть мне в глаза? Но я вовсе не сержусь и не испытываю потребность закатить глаза от того, что ты поднял меня посреди ночи. Ты никак не можешь свыкнуться, что твоя жена нечто большее, чем семейная витрина, которая только и способна на то, как растрачивать достижения своего мужа на драгоценности. Я умею подстегнуть тебя тем, из-за чего отказать мне ты не сумеешь. Мне же следует примириться с мыслью, что на какое-то время на моем попечении двое детей. Я никогда бы не сообщила тебе об этом в глаза, но пока ты больше напоминаешь ребенка, чем моего мужа, чрезмерно самонадеянного, теряющего свою слепую уверенность лишь с пониманием, что жестокость в глазах Темного Лорда не угаснет со временем и, истребив своих врагов, он лишь перекинет свои изощренные лиходейства на своих сторонников. Я вкрадчиво уговариваю тебя принять зелье, вкус которого оставляет желать лучшего, но оно действенно, согласись. Я мягко обвожу контур твоего лица ладонью. Такой исхудавший, что издалека тебя можно принять за скелет. Это осознание не вызывает брезгливости в моей душе, напротив, мне хочется теснее прижать тебя к себе, закрыв от твоих снов. При достаточной доле эгоизма в своей душе, я способна на проявление теплых чувств. Ты выбрал себе достойную спутницу, лучшую из сестер Блэк. Не Меду, одержимую любовью, не Беллу, одержимую другим. Когда ты понимаешь на меня взгляд, то встречается с таким же пепельно-бледным лицом, как твое собственное. Так дико видеть тебя без твоей визитной карточки, белоснежных волос, но никакие попытки унизить твой облик не изменят того, что внутри. Ты все еще Люциус Малфой, мой муж и союзник. Тот, про кого я даже родителям не позволила бы сказать ни одного дурного слова. Тот, из-за неуважения к которому я порой могла прикрикнуть даже на слегка распустившего язык Драко.
Lucius Malfoy: Вцепившись пальцами в свою покрытую седой взмокшей щетиной голову и с силой прижимая скомканный окровавленный платок ко рту, чтобы хотя бы так приглушить звуки своих всхлипов в этой предательской тишине, я тяжело сгорбился на краю кровати - и просто давился слезами. Ха, в Азкабане я не мог позволить себе даже такой роскоши: медленное безумие, казалось, заткнуло во мне слезные железы, оставив лишь тупой безмолвный ужас – и все это неспешно, тихо топило меня изнутри четыре года подряд, прижимая лопатками к самому дну, сверху неизменно водружая тысячетонный груз моей жалости и ненависти к самому себе, пока наконец не вырвалось наружу сейчас, в этом полуэпилептическом припадке рыданий. Я не мог остановиться, хотел - и не мог. Мерлин, этих мучений было просто слишком много для такого, как я; и я чудом не лишился от них рассудка. Ни дня без вопроса – почему я всегда был так недальновиден, ничтожен, слаб? Я думал, что хотя бы вотчина милосердно излечит меня от шрамов самоуничижения, но я ошибся. Нет, ничто и никогда не могло излечить меня от того, чем я был; потому что сорок восемь лет – слишком поздний возраст для тотального перерождения, потому что прошлое при всем желании нельзя забыть, потому что я не феникс, чтобы на этот раз восстать из пепла, в котором я сам себя заслуженно растоптал… Хорошо же, что мои вчерашние избавители и судьи не видели и не знали об этом моем истинном позоре, о приговоре, который я давно вынес себе и без их услужливого участия - и отчетливо прочел вчера в пренебрежительном взгляде Драко, в жалостливом объятии Нарциссы. Мысли путались у меня в голове, гудели в ушах, переплетались в сознании со свежей памятью о преследующем меня кошмаре и приступе; и дрожа от всего этого - от невыносимого стыда, от отчаяния, страха, боли - я даже не сразу почувствовал, как чьи-то мягкие теплые руки легли ко мне на плечи. Ни одна живая душа - с самого моего детства, когда я научился держать эмоции под контролем, - не видела моих слез: и даже моя жена, которой я, наверное, доверял больше, чем кому бы то ни было в своей жизни. О, как же было наивно предполагать, что мой крик, а потом и громкий кашель, не разбудят ее; однако я все равно до последнего надеялся, что она все-таки не окажется свидетелем моего полного, катастрофического личностного слома. Впрочем, как будто бы это не было заметно вчера, уже в моем полу-отсутствующем, не до конца вникающем в происходящее взгляде… От ее нежного прикосновения я вздрогнул и затаил дыхание; у меня даже остановились слезы – не потому, к сожалению, что мне сразу стало легче, а просто от неожиданности. Не сильно в состоянии вникать в ее успокаивающе шепчущие слова, я тут же отложил подальше, на прикроватный столик, свой платок и рефлекторно быстро вытер ладонью свое полностью мокрое, распухшее лицо, - как будто бы все это могло еще обмануть мою Нарциссу. - Прости… - сипло начал я; но для того, чтобы голос прозвучал хотя бы вполсилы, мне тут же понадобилось откашляться - и только потом я продолжил. – Прости меня, я не хотел тебя разбудить. Каждое слово давалось мне с трудом; чувствуя мягкое прикосновение ее подбородка на своем плече, я даже не поворачивал голову в ее сторону, а отвернулся и глядел куда-то в пол. Черт, лучше бы я пару минут назад заставил себя подняться и уйти, например, в ванную, чтобы там быстро успокоиться в одиночку и тихо вернуться в постель; тогда я не поднял бы ее среди ночи. Еще более разумным решением было бы вообще спать в отдельной комнате, освободив жену от всякого контакта со мной и, ко всему прочему, защитив от моей медленно прогрессирующей туберкулезной заразы. Но надо же было так… Нет, наверное, я окончательно потерял в тюрьме рассудок, если истинно детский страх перед ночным одиночеством даже здесь, в моем родном доме, пересилил во мне здравый смысл, заставив отвергнуть единственно рациональный выход из ситуации - отдалиться от нее и не заставлять более ни секунды изнывать от вынужденного сострадания ко мне. Каждое ласковое касание Нарциссы, искренне пытавшейся утешить меня, жгло мою кожу будто раскаленным железом: я, может, и хотел бы ответить ей прикосновением, но даже не смел подумать о том, чтобы притронуться к ней в ответ, потому что просто не чувствовал себя вправе. Какие права остались на нее у меня, злой пародии на то, что я когда-то из себя представлял? Я бы и рад был вновь почувствовать себя сильным, дорогая, но это, к сожалению, больше не представляется возможным. Я бы и рад был угадать в твоих движениях отсутствие естественной брезгливости, но и это мне не дано. С неловкостью ощутив, что мой жалкий паралич стыда затягивается, я быстро нагнулся, поднял с пола три крупных стеклянных осколка упавшего стакана, (даже не в состоянии за отсутствием палочки высушить мокрое пятно разлившейся на ковер воды), и положил их на стол. - Ложись, пожалуйста, - снова коротко откашлявшись в сторону, практически шепотом проговорил я, безуспешно пытаясь звучать настойчиво и требовательно, как когда-то давно. - Засыпай, ты так устала вчера… А я в полном порядке, правда, я тоже сейчас лягу… Подожди, ты куда? – растерянно поднял я взгляд на Нарциссу, когда ее силуэт быстро метнулся сквозь сумерки комнаты в сторону серванта. – Нет нужды… Но мои возражения были слишком слабы, чтобы остановить ее, искренне пытающуюся мне помочь. Удивительно, как недавно я осознал, насколько потрясающей женщиной была моя жена, раньше относясь к ней как к типичному красивому дополнению к своей и так не лишенной лоска аристократической жизни. Не ждать меня домой, но заранее, с надеждой на лучшее, приготовить достаточно лекарственного зелья, предугадав мое заболевание по тем симптомам, которые вскользь стали ей заметны при тех редких свиданиях на суде… Однако я был бы рад, если бы исключительно его неприятный вкус – какой-то лакрично-травяной – заставлял меня сейчас в неловкости отворачиваться. За четыре года я приучился к такому вкусу пищи, который, наверное, мало кому мог бы присниться в самом страшном кулинарном кошмаре; нет, сейчас меня убивала эта забота, это желание спасти - вопреки заведомой абсурдности даже надежды. Честное слово, лучше бы ты сейчас раздраженно отчитывала меня за мою несдержанность, дорогая, это было бы хотя бы справедливо и понятно, и, наверное, было бы гораздо легче перенести. Не в силах более терпеть заботливые прикосновения ее пальцев на своем инфернально-худом лице, я осторожно взял обе ее руки за запястья и опустил вниз, к себе на колени, накрыв своими исцарапанными, грубыми ладонями, машинально гладя большим пальцем по ее тонким, бледным кистям с выпирающими голубоватыми венами. - Нарцисса… - я поднял голову и – хотя бы на секунду - заставил себя посмотреть ей прямо в глаза, после чего все равно отвел взгляд. – Ты не должна… делать все это. Не должна, понимаешь? Я… очень благодарен тебе за все, но… не надо, поверь.
полная версия страницы