Форум » «Ларец со сказками» » [2008 г., март] no smoking » Ответить
[2008 г., март] no smoking
Storyteller: Время действия: март 2008 Место действия и его примерное описание: Дурмстранг, некое полуподвальное помещение, обустроенное под комнату для репетиций. Собственно, это решает ее внешний вид - миллиарды нужных и ненужных музыкальных инструментов, какие-то листы, ноты, кучка медиатров на полке, микрофоны - а еще готические немецкие надписи черной тушью на стенах: следствие периодически возникавшего у герра Шварца желания порисовать. Действующие лица: Эмма Шерил, Готфрид Шварц Ситуация: о вреде курения от двух сирот в соавторстве. /ЭПИЗОД ЗАВЕРШЕН/
Ответов - 10
Gottfried Schwarz: This is another long and crazy day With no meaning. Money, cigarettes, brandy – all the same, My only feelings… © me Знакомые все стены. Маленький полуподвальный закуток, не сырой, но холодный. Здесь я рисовал на треснувшем желтом лепестке обоев. Этот камень отколупан, потому что как-то раз я тут зацепился коленом и чуть не сломал себе шею, летя вниз по лестнице. Здесь меня знают и ждут, здесь меня ценят всего, целиком – не только мой голос и благодаря мне появляющийся репертуар. Этот пол как будто дышит все теплом в пятки. Здесь я вырос, мне кажется. Здесь я родился миллион раз подряд. Эти ступеньки не скользкие, но их края стерты – признак того, что по ним часто ходили. Ходят. Нет, для них прошедшее время еще не наступило… А для моего отца - наступило. *** Мое лицо сведено маской безразличия. Я хожу с такой миной по всей школе уже день как, даже почти два. Я не могу ни смеяться, ни улыбаться даже. У меня потускнели глаза, мне сказали. Раньше были синие, теперь чуть голубые. Наверное, если у меня еще кто-нибудь умрет, у меня в один миг посереют волосы, станут цвета пепла. И я не буду седым, я просто буду бесцветным. Это desaturate без черно-белой фотографии. Удар наотмашь прямо по сердцу. Я любил его. Нет, правда, я его обожал. Он был ненормальным фанатиком, но он был потрясающе любящим отцом. С ним было как-то очень светло и уютно. Он мог рассмешить одним движением, он мог увлечь беседой, с ним было интересно, с ним всегда было о чем поговорить. Он научил меня петь, потом занимался со мной на фортепиано. Он был талантливым музыкантом. Он играл – на пианино, на скрипке и немного на органе. Однажды, - я помню, мне было пять, и мама еще была жива, - он сделал такую веселую глупость – в концертном зале, когда все разошлись, выбежал на сцену и стал играть Баха. Он раньше был беззаботным, он был добрым, он был отзывчивым, терпеливым, сочувствующим, он умел слушать, умел учить, никогда не срывался на крик. Он кричал только однажды. Когда я спросил его о матери. Я знаю, как ему было тяжело. Это такая страшная потеря. Пожалуй, страшнее может быть только потеря ребенка. Самое страшное, что она не просто скончалась – а что ей пришлось вынести такие жуткие муки перед смертью, что в голове иногда просто уложиться не может. Ее лишили души. Ее чистой, веселой, жизнерадостной, вечно оптимистичной души, которая светила мне, ее сыну, всего пять лет, которые навсегда останутся в моей подкорковой памяти солнечным отпечатком. Но что я – я был всего лишь ребенком, ничего почти не знал, не помнил. А он тогда чуть не сошел с ума от горя. От ненависти. От жажды мести. Чертов безжалостный мир, спасающий тысячи и губящий миллионы... А потом он заболел. Тяжело. Мне говорили, что это психическое, от боли, горя страшного, но я не верю. Кто-то говорил мне, что его отравили. Облучили черной магией. В это легче поверить, чем в болезнь, спровоцированную моральными страданиями. Видимо, не смогли придумать обвинений и решили убрать чету Шварцев медленным, но верным способом. Вчера они добились цели. Вполне возможно, что они просто устали ждать и отравили моего отца. Кто «они»? Я понятия не имею. Мне кажется, что я окружен со всех сторон какими-то черными тисками ненависти. Мне кажется, что мне в спину смотрят с презрением. Мне кажется. А может быть, и нет. Мать-«пожирательница» - это не модно в современном мире. Даже если эта мнимая пожирательница мертва, и не просто мертва, а казнена. Ни за что. Ни за что... Нет, я не буду давить чужакам на жалость. Я не один, нет. У меня есть много друзей, мои товарищи по группе, однокурсники, просто ровесники. И особняк с ячейкой в банке у меня не отнимут, увольте. Еще немного – и я стану совершеннолетним, меня не посмеют отдать в приют, а деньги отдать государству, они не успеют свои бумажки собрать. Но мне хреново. Очень хреново. Я не плакал вчера – ни при людях, ни в одиночестве. Иногда мне кажется, что у меня сердце окаменело. С каждым годом все тверже и тверже камень. И тяжело в груди. Очень-очень тяжело. *** Но если есть в кармане пачка сигарет, Значит все не так уж плохо на сегодняшний день © Готфрид появился в репетиторской как-то ниоткуда. Он сегодня не шаркал ногами по ступенькам, не орал со входа «Ну чтоооо, работать, негры, солнце высоко!», ничего громкого не делал. Вошел тихо, как мышь, встал в уголку, оглядел «толпу» собравшихся. Эмма. М-да. Ну хорошо, двое – тоже коллектив, ничего не поделаешь. - Привет, Эм, - вяло поздоровался Готфрид, доставая из кармана пачку сигарет. Нет, это не первая его затяжка. Он уже попробовал вчера, и сегодня не будет кашлять на глазах у изумленной публики.
Emma Sharyl: Хорошо пишешь, у меня бы так ни в жизнь не получилось бы Какого чёрта я здесь делаю? Почему нельзя подумать о том, как тебе хреново, в постели? Наверное, я просто жду утешения... Да нет, мне просто нужно работать, чтобы не чувствовать эту чертову ненависть к министерству и боль... Чем дальше, тем труднее... Никого... Никого... Только одногруппники... Поэтому единственное, в чём сейчас можно утонуть, это в музыке... Как же я ненавижу чёртово минестерство, чёртов аврорат и не менее чёртов Визенгамот, который... который... лишил меня всего... Конечно, у меня есть Том... Но... Да чего уж тут скрывать - пусть Том и хороший человек, но родителей бы мне он заменить не смог... Как же я устала от того, что знаю это... - Эмма уже давно сидела в репетиционной. Единственное место, хоть немного скрашивающее её беспонтовое существование. Можно было смириться с тем, что родители погибли защищая её или при несчастном случае, а может и сражаясь с убийцей... Но после 10-летия Том всё рассказал... И эта правда была намного тяжелее. Знать, что если бы не поганое минестерство, то Шери могла бы видеть родителей, разговаривать с ними было невыносимо больно. Но Эм справилась. Но всё равно, она могла занести палочки на установкой, и так и оставить в этом положении, просто задумавшись. Так было и сейчас. Шери закрыла глаза. Она очень устала от всего этого. Казалось, что чувство подавленности никогда не покинет её... Но от всего этого её спасали одногруппники. Особенно Лея. Она всегда была лучом света, ослабевавшим боль Эммы. Она могла выслушать, утешить, дать совет. Ей одной из первых она доверила историю своих родителей. Но сейчас она была одна... Готфрид? Привет... Что такой грустный? - может быть, состояние Гота по её меркам и было хорошим, но это только по её меркам. Фрид всегда был такой веселый... Опаньки! А с каких пор, Готфрид, ты куришь? - почему-то девушка всегда называла Шварца полным именем, всё-таки он старше её на 6 лет. Но это не важно. Готфрид курит, а это уже что-то новенькое... неужели и у него случилось что-то чересчур серьёзное?
Gottfried Schwarz: Бывают в жизни такие маленькие моменты, в которые не хочется ничего менять. Стоишь вот так вот в сухом, теплом и темном углу, прикуриваешь от палочки сосредоточенно, а в глаза тебе так же сосредоточенно смотрит ребенок по сути. По сути, но не по духу. Маленькая Эмма, которую из-за барабанной установки видно только благодаря ярко-рыжей шевелюре. Ты старик, Готфрид Шварц, посмотри на нее. Ей десять лет – а она такая же, как ты – умудренная горьким опытом детских потерь. Впрочем, терять в детстве легче, чем терять в сознательном возрасте. Все кажется слишком реальным, слишком четким, слишком больно потеря кромсает только-только вылепленную из разноцветного бессвязного комка детства душу. Крошечная Эм. Яркое, бесконечное солнце их команды. А у нее такие серьезные и взрослые глаза, что страшно смотреть в них. Расти одной, даже без отца. Ненавидеть с самого раннего детства. Что с этими детьми сделали люди, которые называют себя спасителями магического сообщества? Зачем они это сделали? Срубили с плеч не только безвинные головы родителей, но и сняли тем же самым топором мнимого правосудия корку незрелости и мечтательности с голов их несчастных детей... а зачем – почем кто знает. Страх делает из людей самых настоящих чудовищ, которые рубают направо и налево, не задумываясь о том, на кого поднимают руку. Так человек, попавший внутрь стаи волков, обезумевший от ужаса, сначала со страху перерезает всю стаю, а потом, не видя ничего вокруг, заходит в деревню и продолжает убивать уже своих собратьев... Детский голосок Эммы позванивает в комнате, и Готфрид в который раз изумляется, почему судьба свела его именно с этими детьми. На кого взгляд не положи – все дети, дети, и Линнея Йенсен, и Макс, и Эмма – все... Рановато ты родился, немецкий мальчик с английским именем. Надо было подождать лет шесть... Ха, шесть лет. А так как подумаешь – тебе шесть, а эти только в кроватках лежат и слюни пускают умилительно. Ты в школе – эти еле ходить научились... Смешно и в то же время так мило. И странно. - Да... да все хорошо, Эм. – Готфрид подавляет какой-то смутный всхлип и выдыхает изящное кольцо дыма в воздух. Что морочить девочке голову своим горем. У нее своего-то горя, поди, не мало. – Что, никого сегодня не было? Все разбежались куда-то? Он пытается улыбаться, но бычок предательски дрожит в руке и выпадает на пол. Фрид как можно быстрее тушит его носком ботинка и зажигает новый.
Emma Sharyl: Не люблю когда врут... - Эмма долго смотрела на Готфрида... Он не похож на себя обычного, не такой веселый, не такой ободряющий что-ли... Свалился груз ответственности взрослого человека? - с лёгкой улыбкой спросила она. Конечно же, нет... Ну, а если по правде? Что случилось? - уже серьёзно спросила девочка. Возможно, обычные "взрослые" проблемы, не касающиеся ребенка... но... но она же не обычный ребёнок... скорее "маленький взрослый"... А вот Готфрид выглядел каким-то потерянным, утратившим всякую радость в жизни... Но что же случилось? А чёрт его знает... По крайней мере, я видела Лейку, она зубрила что-то... Но... но всё таки... В общем, тебе надо кому-то рассказать... Пусть не мне, я-то всего лишь ребенок... - Готфрид уронил сигарету, но тут же достал другую, и новые клубы дыма заполнили репетиционную. Эмме это не нравилось. Вообще, конечно, не ей,мелкой девчонке, судить о вреде курения, но какие бы там не были серьёзные причины, Готфрид не имел право губить свое здоровье. Акцио... - вторая сигарета направилась к девчушке и тут же была растоптана. Возле Эммы вился тонкий дымок, от которого ей было не по себе... как будто курила она... Манящие чары очень нравились девчушке. Она увидела их как-то в коридорах Дурмстранга еще в начале учебного года и до самого Рождества оттачивала их. Эм достаточно серьёзно для своего возраста посмотрела на Готфрида и сказала с усмешкой: Не кури, нам твой голос еще пригодится...
Gottfried Schwarz: Когда сигарета, рассыпая по ветру искорки, скрывается где-то в глубинах сумерек комнаты, Готфрид рассеянно провожает ее взглядом и наконец немного вслушивается в слова Эммы. Десятилетняя девочка, а слова ее не звучат смешно или наивно. Наоборот, как-то по-взрослому ясно и четко. Только вот обращения – Лейка, Гот – ее друзья, пожалуй, это единственное, что осталось детского в ее крохотном сердечке. - Прости, я не могу, мне это... очень нужно, - Готфрид опустил голову и как-то автоматически вытащил из пачки еще одну сигарету, после чего запалил ее и опять поднес ко рту, и опять выпустил белесый дым сквозь мягко сжатые губы. В конце концов, какого черта таиться. Эмма из таких людей, которые если вобьют себе в голову что-то выяснить – выяснят и без помощи того единственного, кто это знает. Готфрид садится внутрь огромного старого пробитого на каком-то концерте насквозь барабана, опрокидывает голову за его пределы, заставляя висящие вниз головой клетки мозга гонять кровь внутри тела с бешеной силой. Он опять выдыхает дым в воздух и рассеянно следит за тем, как аккуратные клубы сворачиваются в кольца и распадаются, разбиваясь об потолок. Сквозь зубы какими-то неродными звучат слова: - У меня вчера отец умер. Жаловаться кому-либо я не нахожу никакого смысла. В конце концов, понять меня могут отнюдь не все. Я подозреваю, что его отравили, потому что такая настойчивая оппозиция власти в его лице вряд ли кого-то устраивает. Просто он стал не нужен. Сначала доза была небольшая, чтобы снизить его активность и пыл. Он сначала болел. А потом они решили совсем от него избавиться. И он умер. Умер... Всхлип рвется из глотки, но театральность – не в стиле Готфрида Шварца. Это слишком драматично, слишком мелодраматично – смотреть в полок, плакать, чтобы слезы стекали по вискам и терялись в волосах, а еще и курить, курить, погружаясь с головой навсегда в этот смутный, дымный процесс образования мглы под потолком и в душе собственной своей. Готфрид выпрямляется и просто молчит, глядя на Эмму. Ему уже нечего говорить. Меньше всего ему сейчас хочется жалости.
Emma Sharyl: Милый друг, ты когда-нибудь слышал про пассивное курение? Нет, я конечно совсем не против того, чтобы мое здоровье губили... - сказала Эмма. Она не хотела, просто вырвалось. Возможно от того, что она пока не знала, что случилось у Готфрида, а возможно потому, что этот дым уже начал понемногу доставать Эмму, причем делая это очень умело, пытаясь повалить девчушку в обморок. Но услышав причину унылости Готфрида, Шери сразу стёрла с лица улыбку. Она знала, что Фриду сейчас намного хуже, чем было ей. Он всю свою сознательную жизнь провел с отцом и сейчас, когда он умер, ему намного больнее... И снова возвратилось чувство, знакомое девочке с того времени, как она узнала правду про родителей. Ненависть. Жажда мести. Все, все эти министерские твари когда-нибудь поплатятся... - тихо, но даже так отчетливо был слышен каждый звук. Спасают мир... Делают его лучше... - горький смешок, затем всхлип - Они милосердны... Только послушай, они милосердны!- громче сказала Эмма, стараясь не сорваться на крик. Почувствовав, что слёзы предательски стекают по щекам она уставилась в пол и так всегда... Помнишь, у нас на одной из стен есть знак Грин-де-Вальда... В каком-то смысле они, все они, похожи на него... Ради общего блага... Идиоты... - Эмма просто произносила то, что думала. Возможно, что кто-нибудь подумал, будто она не сочувствует Фриду, а думает только о себе. Это было не так. Просто она знала, что сочувствием ничего не добьётся, а может, сделает еще хуже, знала по себе... Когда мне, кстати, падать в обморок?
Gottfried Schwarz: Конечно, Гот слышал про пассивное курение. Конечно, Гот не хотел, чтобы Эмме внезапно стало нехорошо. Однако на данный момент, казалось, эти клубы дыма просто окутали его со всех сторон пыльным облаком, залепили глаза, нос, уши, рот, не давали ни слышать, ни дышать, ни чувствовать. И слава богу. Он не услышал первую тихую фразу этой крохотной девочки, но зато в этом облаке все острые иглы, окровавленные его собственной теплой, горячей еще, обжигающей, метущейся кровью, как-то теряли свою болезненность и ярость, превращаясь в дым, сливаясь с дымом. В лоб изнутри, из самых краешков мозга, стреляли горячие кометы, в глазах вибрировало, и потолок размывался в клубах серых, проникающих в самое сердце. Скоро в сердце тоже не останется ничего. Ни страсти, ни страха, ни боли. Это будет просто насос, который будет равнодушно качать по всему телу красную тягучую жидкость. Там будет просто дым от сигарет. Просто пепельная пустота. Отто лежал внутри старого барабана, и ему казалось, что вот он – барабан, и что по нему колотят сильно, больно, так, что в ушах отдается глухо и пусто. Он знал, что Эмма – единственная, кто сможет по-настоящему понять. По-настоящему, не просто пожалеть и посочувствовать. Потому что она знала, что это такое – терять. Хоть в таком возрасте. Ласковая рыжая малютка... Как много всего она лишнего знала в свои десять лет! Впрочем, нельзя сказать, что ей было сложнее. Ей было проще. Потому что к этому возрасту, за столько лет, боль – она притупляется, становится просто фактов – и этот мир просто становится враз чертовски, адски нелепым. У Шварца все немного... то есть, совсем по-другому. И сейчас, едва потеряв, это понимание того, что ты как на иглах, как на остром барьере, через который никогда не переползти, как под гильотиной, когда твою голову медленно отчленяют от тела тупым, жестким металлом, и она готова сорваться, покатиться, вниз, вниз, от света во тьму, - все планы на ветер, только месть! - это понимание не дает спать, душит, ненавистью, местью стегает, как безжалостным хлыстом, заставляет входить в сумасшедший транс отвращения и зависти к тем, кому хорошо, к тем, кто не понимает, к тем, кто сделал это с тобой... - Эмма... успокойся. – Глубокий голос, недавно сломавшийся, как из недр земли, такое чувство, что не Готфрид сам говорит, а это его двойник, а сам Готфрид давно уже лежит в могиле, придавленный тысячами тонн земли и мучений. – Не стоит сейчас забивать себе голову местью. От нее не сложно потерять рассудок... Но время придет, придет, черт возьми!... Мы вскружим им головы. Они будут прыгать от счастья, когда мы выйдем и покажемся им. И они не будут, нет, не будут знать, даже не будут подозревать, что мы сделаем с ними, когда их любовь станет настолько слепой, что они покорно пойдут за нами даже на бойню. И вот тогда... тогда поплатятся все. Все... Все... Голос срывается на всхлип, слезы прорывают оборону, Готфрид вскакивает, яростно кидает чертову сигарету об пол. Окурок летит, разбрасывая искры, а юноша с разрушенной душой закрывает лицо руками и шмыгает носом. Скрывает слабость. Это ведь постыдно, не так ли?
Emma Sharyl: Ты прав... Пока что нужно просто жить дальше... - а что, если дальше - ничего... пустота... Эмма была как марионетка. Мастер только-только создал ее, а уже две нити, связующие девчушку с этим миром, оборвались. Осталось только три нити... Ее друзья, те, кому она доверилась, только-только переступив порог Дурмстранга. Но скоро все они кончат школу, а Шери будут ждать три года одиночества... Эмма смотрела, как окурок дымится, ей уже казалось, что этот дым скоро в конец затуманит ей мозги... Эм просто смотрела на этот окурок, ничего не говоря. Она не утешала Готфрида. Хотя бы потому, что не умела... Когда-нибудь все случится так, как сказал Гот, когда-нибудь они поплатятся за все... Но не сейчас. Не сейчас, когда Эмма ребенок, а Готфрид, хоть уже почти совершеннолетний, сломлен. Все случится. Не сейчас, так когда-нибудь. Они встанут под знамя того, кто против Министерства, но они не будут делать это открыто... А зачем? Чтобы не успеть довести свое дело до конца? Нет... Пусть они и будут притворяться, как последние трусливые псы, но у них есть цель, которую они доведут до конца... А пока... Пока они просто не готовы. Два потерявшихся человека, не понятые и не понимающие. Это только пока они сидят опустив головы, предаваясь своему горю... Скоро останется только злоба, только тупая боль, которая не отступает ни на шаг, давая помнить о том, что им нужно совершить... Но пока... пока Эмма только медленно оседает на пол, теряя сознание, переходя во власть всего лишь сигаретного дыма. Нет, она еще слишком слаба, слишком ничтожна, чтобы противостоять практически всему миру... Я кукла вуду, плакать не буду. И запомни я ничего не забуду. Мой рот забит, и глаза зашиты. Но никто не забыт... И ничто не забыто...© © Слот. Кукла вуду.
Emma Sharyl: Ты прав... Пока что нужно просто жить дальше... - а что, если дальше - ничего... пустота... Эмма была как марионетка. Мастер только-только создал ее, а уже две нити, связующие девчушку с этим миром, оборвались. Осталось только три нити... Ее друзья, те, кому она доверилась, только-только переступив порог Дурмстранга. Но скоро все они кончат школу, а Шери будут ждать три года одиночества... Эмма смотрела, как окурок дымится, ей уже казалось, что этот дым скоро в конец затуманит ей мозги... Эм просто смотрела на этот окурок, ничего не говоря. Она не утешала Готфрида. Хотя бы потому, что не умела... Когда-нибудь все случится так, как сказал Гот, когда-нибудь они поплатятся за все... Но не сейчас. Не сейчас, когда Эмма ребенок, а Готфрид, хоть уже почти совершеннолетний, сломлен. Все случится. Не сейчас, так когда-нибудь. Они встанут под знамя того, кто против Министерства, но они не будут делать это открыто... А зачем? Чтобы не успеть довести свое дело до конца? Нет... Пусть они и будут притворяться, как последние трусливые псы, но у них есть цель, которую они доведут до конца... А пока... Пока они просто не готовы. Два потерявшихся человека, не понятые и не понимающие. Это только пока они сидят опустив головы, предаваясь своему горю... Скоро останется только злоба, только тупая боль, которая не отступает ни на шаг, давая помнить о том, что им нужно совершить... Но пока... пока Эмма только медленно оседает на пол, теряя сознание, переходя во власть всего лишь сигаретного дыма. Нет, она еще слишком слаба, слишком ничтожна, чтобы противостоять практически всему миру... Я кукла вуду, плакать не буду. И запомни я ничего не забуду. Мой рот забит, и глаза зашиты. Но никто не забыт... И ничто не забыто...© © Слот. Кукла вуду.
Gottfried Schwarz: Время - по сути, очень глупая и странная штука. Годы идут, а ты как будто стоишь посреди какого-то магического круга и, ослепленный своим безумным удивлением, не можешь и с места сдвинуться, пока мимо тебя проносятся секунды и часы, месяцы и столетия, лица и слова, слоги, пение и крики. Ты как на вращающейся платформе, и голова кружится от этой разноцветной кутерьмы, и темнеет в глазах, и иногда такое чувство, что ты вот-вот упадешь и потеряешь сознание от того, что пережил - да вот только инерция, чертова эта физика не дает, и ты кружишься, как в центрифуге, продолжаешь кружиться, и вечность, вечность, только вечность остается впереди, позади и с краю. Физика - это вообще страшно бестактная штука. Гравитация вся эта. Которая так и жмет к земле, так и заставляет распластаться на коленях пред лицом огромного и непостижимо жестокого неба, припасть губами к его стопам и попросить хоть какой-то милости, хоть какого-то снисхождения. Ничего не забывается, по сути. И ничего не меняется. Как сотни лет назад человека к земле тянула гравитация, так она и по сей день живет и здравствует, и по-прежнему заставляет иногда согнуться и взмолиться. Да только это не про нас. Не про нас, так ведь, Эмма? Мы ведь не собираемся сгибаться. Пусть, пусть бьет, мерзкое небо, пусть его кнут все чаще и чаще обвивается вокруг наших хребтов, но мы не для того созданы были людьми, чтобы падать на колени и просить. Нам наши предки не для того заработали кличку Человек Прямоходящий, чтобы мы при первом же ударе грома сворачивались в комок в какой-то лощинке и дрожали от страха. Мы не насекомые и не звери. Мы люди. Небо пусть, пусть убивает. Хоть пусть всех убьет, кто у нас есть - но мы останемся, и пока мы живы, мы никогда не согнемся. Есть такие люди, Эмма - их нельзя сломить, можно только сломать. И мы принадлежим к таким людям. Я точно знаю, Эмма. Я старше, я знаю. Надеюсь, ты поймешь это только когда станешь старше. Но не сейчас. Потому что любое новое понимание шарахает по мозгам и в кровь сбивает мышцы, когда ты цепляешься за все, что угодно, лишь бы не преклонить колен. И мои колени, Эмма, всегда будут девственно чисты. Я буду весь в крови и грязи, но земли и крови я никогда не коснусь коленями. - Мы будем жить, Эмма. Будем жить долго. Не знаю, насколько счастливо, - горько усмехнулся Готфрид, - но ни одна тварь не вышибет из нас жизнь раньше того, чем мы этого захотим сами. А через секунду он обернулся и понял, что разговаривает с той, что безжизненным маленьким тельцем отправилась в какое-то неведомое царство под влиянием столь сильных дымных извращений ее друга, и там, наверное, не помнит ни о чем, что заставило ее плакать в этой жизни. И слава богу. Как хорошо, что есть такое состояние, когда теряешь сознание. Благословенные мгновения покоя. Даже сон не дает покоя. Но об этом Готфрид думал уже позже. Когда хрупкое тело рыдей крошки покоилось у него на руках, когда он обмахивал ей личико каки-то лопухом, когда она наконец пришла в себя и неожиданно заснула. Когда он сидел вот так вот с ней на коленях рядом с каким-то огромным поваленным деревом, которое уже сотни лет назад, кажется, поросло мхом и стало с землей единым целым. Сидел и баюкал - нежно и осторожно, боясь потревожить ее сон. Он еще мог чувствовать нежность тогда. Он и потом мог чувствовать нежность. Только вот очень редко на его пути встречались люди, готовые воспринимать эту нежность от Пожирателя Смерти.
полная версия страницы