Форум » «Ларец со сказками» » [13.01.2024 г.] For your own good » Ответить
[13.01.2024 г.] For your own good
Storyteller: Время действия: 13.01.2024, вторая половина дня, время после окончания занятий. Место действия и его примерное описание: Хогвартс, кабинет директора. Действующие лица: профессор Минерва МакГонагалл, профессор Пейтон Смит. Ситуация: Иногда человек бывает настолько счастлив, что счастье это затмевает ему глаза и не позволяет отчетливо разглядеть неприемлемо порочную структуру того, чем он живет и дышит. И тогда должен появиться справедливый наблюдатель, который откроет ему правду и поможет остановиться, вытащив из малиновой вселенной наружу, в серую реальность с ее войной, разрухой, стрелками волшебных часов на отметке mortal peril... Ради его же блага. Все - ради его блага.
Ответов - 10
Minerva McGonagall: Разговоры на личные темы всегда давались ей непросто. Не важно, о чем были эти беседы, просто спросить о здоровье или делах в семье, или дать какой-то личный совет, если того требовала ситуация. Да, она была намного старше, более умудрена опытом, но это не отменяло права людей на личную жизнь, даже если эти волшебники и были ее подчиненными, и лезть не в свое дело она не любила. Но когда-нибудь складывались такие ситуации, вмешательство в которые не просто требовалось, оно кричало о том, что просто необходимо. И вот сейчас был как раз такой случай. Никогда прежде в стенах Хогвартса не возникало ничего подобного, или, возможно, ей просто об этом было неизвестно. Хотя, сейчас другие времена, нравы, молодежь более раскрепощенная пошла, и магомир меняется просто на глазах. Если раньше волшебники «отставали» от магглов по моде, развитию быта и тому подобному, примерно, на полвека-век, то в последнее время прогресс был настолько стремительным, наконец-то, практически сравняв их миры, хоть некоторые и предпочитают этого не замечать, а жить по старинке. Кстати, о магглах и им сочувствующих. С минуты на минуту должен был подойти профессор Смит. Ей предстояло провести весьма деликатный разбор полетов молодого человека, и она старалась подобрать слова, с которых нужно начать. Минерва рассматривала разные варианты ситуаций, что да как вышло, и ни один из них не был в ее человеческом восприятии настолько вопиющим, но, как директор, она должна была принять меры, хоть весьма симпатизировала, как Пейтону, так и Валентине. И она надеялась, что Смит, как взрослый человек, да еще и профессор к тому же (хотя это не показатель), прислушается к своему разуму, и отодвинет чувства на второй план, хотя бы на время войны. Ведь в такое неспокойное время все воспринимается намного острее. Да и Пейтон всегда казался ей благоразумным мальчиком, которым, хотелось бы верить, он остался и поныне. В назначенное время дверь в кабинет отворилась, и вошел объект ее раздумий. - Добрый день, профессор Смит. Проходите, присаживайтесь, пожалуйста.
Peyton Smith: I'm on my way from misery to happiness today I'm on my way to what I want from this world And years from now you'll make it to the next world Уже третью неделю я чувствую - нет, могу сказать с уверенной неопровержимой точностью, что даже знаю: я счастлив так, как сам не был счастлив никогда в жизни и как ни один человек на земле еще не был счастлив до меня. Все светлые переживания прошлого, поглощенные мной эмпирически или из чужих книжных эмоций, казались по сравнению с этим просто жалким серым полотном бессмысленной памяти, которую я бы согласился стереть взамен на то, чтобы прекрасное мгновение просто остановилось. В сладостном безумии я искренне желал, чтобы все эти утра, дни и вечера, проведенные на заснеженных улицах возле уличных музыкантов, или в теплых сумрачных клубах на ретро-танцполах и за барными стойками с молочными коктейлями, или в маленьких пустующих кафе с шоколадным мороженым и имбирным чаем - длились вечно; чтобы на ее щеке вечно мерцал этот нежный красноватый отблеск плавающей свечки в декоративном фарфоровом домике на рождественской витрине, чтобы она называла мне все так же смешно, но уже нежно - и чтобы нам никогда не нужно было идти домой. Я готов был поклясться: мне никогда в жизни еще не было так хорошо и свободно с человеком; никогда еще в жизни, расставаясь, я не отсчитывал так исступленно часы, минуты, секунды до следующей встречи, нисколько не чувствуя энергетического спада после общения - лишь только бесконечный, идеальный душевный подъем. И счастье мое становилось тем беспредельнее, когда я осознавал, что Валентина чувствовала то же самое. Иногда я чувствовал себя Фаустом, который всю жизнь искал жизненное удовлетворение в науках, а нашел его в самой ординарной земной любви; но потом я отрицал это сравнение - ибо ни в коем случае не намерен был ломать жизнь своей Маргарите. Иногда мне хотелось просто уйти из Хогвартса, забрать ее с собой, жениться и жить дальше в полном уединении нашего парного, не нуждающегося в наблюдателях счастья, - чтобы никто не посмел помешать нам в нашем неопровержимом единстве; но как же стыдился я через секунду этих эгоистических, недостойных мыслей! Когда закончились каникулы, когда закончилось наше общее время, я знал, что у нас не будет другого выхода, как вернуться в школу и стараться как можно неприметнее, чтобы не вызывать излишних толков, продолжать нашу жизнь там - потому что Вэл должна была получить образование и не обязана была тратить всю свою свежую юность на общение со мной. Было бы ложью сказать, что я не боялся потерять ее - из-за слухов, массового осуждения или чьих-то злых слов обо мне. Но я доверял ей и нашей сердечной стойкости, - а иначе смысла жить для меня бы уже не осталось. Впрочем, сердечной стойкости в таких - не вполне естественных - отношениях, как наши, никогда не было достаточно. Я был уверен, что, как бы мы ни старались минимизировать по общему договору наши отношения вне жестких, мучительных рамок "профессор-ученица", мы не сможем остаться незамеченными, избежать губительного внимания посторонних. На самом деле, чем больше мы старались притворяться равнодушными друг к другу, тем больше были заметны изменения в стиле нашего общения. Мы не были виртуозными актерами и никогда не могли ими стать; неожиданная перемена от дружеских встреч после занятий с чаем и печеньем к холодности, - а потом к лживому равнодушию не могла пройти незамеченной. Нашу ситуацию упрощало то, что Вэл больше не училась у меня, - но все равно, рано или поздно кто-то должен был узнать и несомненно попытаться помешать нам. Я знал это, ждал этого и боялся этого. Потому что, рано или поздно, кого-то бы подтолкнула зависть, кого-то - врожденная потребность в ябедничестве, а кого-то - жестокая иллюзия попытки помочь. Входя сейчас в кабинет директора, вызванный на приватный разговор по неопределенной причине, я страдал от смутного предчувствия, что именно эта попытка будет сейчас предпринята. - Здравствуйте, профессор, - с улыбкой поприветствовал я МакГонагалл. Я так и не смог привыкнуть к тому, что профессора называли друг друга по имени; тем более, сейчас я был обескуражен ее официальным обращением - обычно она-то называла меня Пейтон (хотя я прекрасно понимал, что Минервой она для меня никогда не станет). Но для этого, очевидно, была какая-то веская причина, и она явно касалась конкретно меня. Моя начальница, которая, кажется, не менялась с того момента, как надела на мою голову Распределяющую Шляпу, сейчас как будто была беспокойна; на лице ее было отражено чувство сомнения и в то же время решительности. Все это заставило меня тут же почувствовать себя маленьким ребенком, который нашкодил и теперь ждет нагоняя; я нарочито спокойно прошел вглубь кабинета, по привычке оглядев портреты прежних директоров на стенах и рассеянно кивнув, приветствуя все картины разом, и сел в посетительское кресло рядом с директорским столом. - Когда вы вызываете меня в этот кабинет, мне до сих пор кажется, что я где-то напортачил и вы сейчас снимете баллы с Гриффиндора, - попытался я разбавить шуткой создавшуюся атмосферу. Но МакГонагалл не улыбнулась в ответ, и моя улыбка тоже резко поползла вниз. - Я что-то сделал не так, профессор? - сглотнув, спросил я, неуютно ёрзая на стуле и глядя на нее снизу вверх. I'll do my best, I'll do my best to do the best I can To keep my feet from jumping from the ground To keep my heart from jumping through my mouth To keep the past, the past and not the present To try and learn when you teach me a lesson
Minerva McGonagall: Ох, Пейтон, Пейтон. Как бы ей хотелось, чтобы итог их сегодняшней беседы завершился лишь снятием баллов, а не разбиванием чьих-то надежд на дальнейшее будущее. Если те слухи, что дошли до нее, и те знаки, что она невольно замечала в коридорах школы, были, действительно, правдой, то «напортачил» Смит весьма знатно. И, как все еще надеялась женщина, не слишком криминально. Ей бы хотелось, чтобы слухи так и остались слухами, но внутреннее чутье говорило об обратном. «Я сама была такою 300 лет тому назад…» Ну, не совсем такой, и не так давно, но суть оставалась этой. - Я что-то сделал не так, профессор? Минерва смотрит на молодого человека поверх своих очков, сожалея, что в ее глазах не отражается той степени доброты и участливости, которыми обладал Альбус Дамблдор. Никому никогда не приблизиться к его уровню, как бы ни старался. - Это вы мне скажите, мистер Смит, - отвечает она, впрочем, видя, что молодой человек не совсем понимает, о чем идет речь, хоть в его взгляде и мелькает, как ей кажется, толика догадки. - Пейтон… есть ли что-нибудь, чтобы вы хотели мне рассказать? – вкрадчиво, немного мягко, но, в тоже время, с нажимом, начинает она, понимая, что особо ее вид никогда и ни у кого не вызывал желания поделиться своими сокровенными тайнами, за исключением немногочисленных подруг в далекой молодости. И, конечно, Пейтон поделился бы скорее своим счастьем со своими друзьями, нежели с престарелой директрисой. Но директор Хогвартса – это не просто человек, он как колдомедик, которого не стоит бояться и стесняться. Можно сказать, он своего рода священник, которому вы должны исповедаться, чтобы он отпустил все ваши грехи. И хоть грехи Смита пока не доказаны, сегодня нужно поставить точку в этом деле, как бы кто ни сопротивлялся. Макгонагалл выпрямилась в кресле, сцепив, лежавшие на столе руки, в замок. Ну что же, придется начать издалека. - Вы знаете, как я отношусь к различного рода слухам? Я их попросту не люблю. Так же, как и не люблю тех, кто их распространяет. И, если я могу пропустить мимо ушей то, что касается учеников, то когда начинает упоминаться имя кого-то из моих коллег, тут, к сожалению, я просто не могу остаться в стороне. Она вновь обратила взор на сидящего напротив Пейтона, вид которого с каждым ее словом становился все мрачнее и мрачнее. Вся радость, с которой он вошел в ее кабинет, сошла на нет. - Как вы думаете, кто сейчас является объектом сторонних домыслов? Вы, Пейтон, - твердо сказала профессор, словно вколачивая первый гвоздь в крышку гроба своего коллеги. – Причем, все это весьма специфично. И, если честно, мне бы не хотелось, чтобы это оказалось правдой. Потому что, как ни крути, но в стенах школы подобное поведение непозволительно…
Peyton Smith: - Нет, профессор, - робко проговорил Смит, впрочем, без запинки, невозмутимо изображая всем своим видом святую невинность. - По правде сказать, я думал, что это как раз Вы мне собирались сообщить о чем-то, а потому и вызвали меня к себе. Разве не так? Возможно, профессор МакГонагалл пыталась, даже цитатно, подражать в своем вмешательстве в дела подчиненных той ненавязчивой доброжелательной учтивости Дамблдора, о которой до сих пор, даже через почти тридцать лет после его смерти, ходили легенды, - однако эти психологические игры разума и духовнические тенденции явно не были ее коньком. Под пристально-мягким взглядом ее тускловатых старческих глаз поверх очков (который был вообще популярен в среде носивших очки преподавателей Хогвартса, но Смиту пока так и не удавался, как бы он ни пытался master this epic skill) Пейтон чувствовал себя в высшей степени некомфортно еще до того, как из уст директрисы прозвучали какие-то конкретные слова. Этот взгляд одновременно обвинял, укорял, требовал извинения, выносил приговор, наказывал, утешал, понимал и прощал; и самое неприятное было в том, что Смит действительно прекрасно понимал, за что. Однако самому начинать разговор, безошибочно верно угадав его неизбежную тему, было бы равносильно саморазоблачению. Ведь иногда как бывает? Ты боишься, что тебя небезосновательно подозревают в чем-то таком, что даже ты сам признаёшь нехорошим и неестественным; ты не выдерживаешь пытки молчанием, долгим вводом, вступлением в тему; ты вываливаешь все свои признания судье на серебряной тарелочке с золотой каемочкой... А потом оказывается, что тебя вовсе не в том подозревали, - а ты все равно только что уже выложил на стол все свои карты и остался голым и беззащитным по собственной глупости, по собственной несдержанности. Пейтон отчаянно цеплялся за призрачную возможность того, что профессор МакГонагалл была недовольна им вовсе не по причине, которая казалась, конечно, достаточно очевидной, но не на все сто процентов определенной. Может быть, дело было вовсе не в нем и Вэл. Может быть, кто-то пожаловался на занижение оценок. А может быть, кто-то недоволен его занятиями, заметил, что он стал рассеян - без какой-либо конкретики? Пейтон понимал, что шанс на то, что именно это, а не что-либо другое, профессор МакГонагалл подразумевала под "слухами", был мизерным - однако надежда еще не оставляла его. Сейчас он готов бы был выдержать любой укор, любой строгий выговор, касайся он чего угодно, кроме его запретной любви; он бы, напротив, обрадовался всему остальному, он бы даже не страдал, вздумай МакГонагалл за несобранность лишить его премиальных или устроить ему проверку - лишь бы не увольняла, лишь бы не разлучала со Стоун. Цепляясь за эту надежду - что вина его вторична, никак не связана с тем, что на самом деле можно назвать проступком - Смит решил по мере сил сыграть идиота, чтобы не выдавать себя сразу и с потрохами, тем более, что за ним и слава-то всегда была соответствующая, с оттенком донкихотовской наивности. И хотя он осознавал, что сейчас только ненадолго отдаляет отповедь - как преступник, которому дозволено перед казнью взять последнее слово, - покаяться и склонить голову на плаху сразу было все равно выше его сил. - Прошу прощения, профессор... - заморгал глазами Пейтон; на его лице не осталось ни следа той первоначальной улыбки. Он совершенно не умел лгать, но сейчас делал это так старательно, что, возможно, ему даже что-то удалось на этом абсолютно чуждом поприще. - О каких слухах Вы говорите? Боюсь, что я... Я в последнее время как-то практически отключился от всей этой общественной жизни и... Что Вы имеете в виду? Пожалуйста, укорите меня в чем-нибудь, совершенно не связанным с Валентиной Стоун. В том, что я обозвал Почти Безголового Ника дурнем, в том, что я послал к черту декана Слизерина, в том, что подрался с Митчеллом по пьяни в "Трех метлах" - в любой чуши, в любой клеветнической блажи. Честное слово, почувствовав тайную радость и душевный подъем, я старательно потуплю глаза и тут же признаю свою "вину" - только давайте сделаем вид, что ничего больше не происходит? Оставьте мне мое личное право на этот маленький грех, на это маленькое нарушение правил; позвольте мне самому для себя решить, что для меня важнее - целомудрие или счастье. Пожалуйста, профессор, я взрослый человек, а это не ваше дело. И разойдемся подобру-поздорову.
Minerva McGonagall: Нет, естественно, нет. На что она рассчитывала, задавая ему этот вопрос? На чистосердечное признание и покаяние со слезами на глазах? Мерлин избави от такого. Она никогда не верила в подобные проявления чувств, даже, когда видела их в далеком детстве в приходе своего отца, когда люди приходили на исповедь или просто помолиться в церковь. А здесь не церковь. Что ж, юлить и заходить издалека она никогда не умела. Всегда, будучи слишком прямолинейной, она говорила все прямо в глаза, редко сожалея о том, что правда могла принести человеку какой-то дискомфорт. Но обычно это касалось каких-то не личных моментов в жизни собеседника. В данный момент, хоть и было неприятно, но уже никуда не деться от этого разговора, раз уж он был начат. Минерва поджала губы, прямо смотря на Пейтона. - Я говорю о тех слухах, в которых ваше имя фигурирует рядом с именем мисс Валентины Стоун, Пейтон. И это отнюдь не простые разговоры о том, что вы, например, оставили юную мисс на штрафные работы и заставили чистить ужасно грязные котлы, или что-то столь же обыденное в школьной жизни. – Да, надо прекращать ходить вокруг да около, иначе кого-то из них сегодня ударит инфаркт, от всей этой ситуации и недосказанности. – Не мудрено… Я имею в виду, якобы ваш роман с мисс Стоун. Что вы можете сказать на это? Он может сказать все что угодно, на самом деле, начиная от того, что это не ее дело, заканчивая тем, что все это неправда. А может и признаться. Все эти мысли, по крайней мере в ее голове, прозвучали так, будто она обвиняет его в убийстве несчастной мисс Стоун, никак не меньше. Но это было далеко не так. Пожалуй, если бы это было убийство, было бы проще. Конечно, это не ее дело, с одной стороны, но с другой. Сейчас особо неспокойное время, когда любой невинный поступок может оказаться фатальной ошибкой. Любой примерный ученик или идеальный преподаватель вдруг окажется если не шпионом, то любителем подпортить репутацию другому. И в первую очередь начнут страдать такие бесконфликтные, в основном, люди, как Пейтон. «Случайно» могут проговориться не в том месте и не в то время о своих «наблюдениях» касательно профессора и ученицы. И пусть между Смитом и Стоун самые светлые и искренние чувства, но этому, хотя бы на время, нужно положить конец. И она, как ни прискорбно, станет палачом. Сейчас она ждала от молодого человека честного ответа. Потому что его ответ задаст тон дальнейшей их беседе. Если он думает, что Минерва спустит все на тормозах, то глубоко заблуждается. Впрочем, вряд ли Смит питает подобные иллюзии на ее счет. - Думаю, не стоит Вам говорить, что я жду от Вас честного ответа, Пейтон. Перед сегодняшней беседой, женщина передумала столько всевозможных вариантов развития этого разговора, что была готова практически ко всему. Даже, если все это окажется действительно слухами, и она предстанет пред подчиненным не в самом лучшем свете. Но ее это мало волновало. Доверяй, но проверяй, как известно. «Ну же, Пейтон, что Вы мне скажете?! Не тяните кота за хвост, Мерлина ради!».
Peyton Smith: I don't care what you think, As long as it's about me. О, было так наивно полагать, что суть нашего разговора все-таки будет заключаться в обсуждении какой-то другой, не этой, не самой важной моей дисциплинарной провинности. Что ж, профессор МакГонагалл всегда славилась проницательностью и прямотой - и, пожалуй, в этом был ее несомненный плюс как руководителя: не задай она вопрос мне напрямую, я бы, наверное, долго места бы себе найти не мог от неуютности ожидания каменного слова. Так что, можно было сказать, что она сейчас вела себя даже в высшей степени милосердно, не юля и не водя меня за нос вокруг да около. Впрочем, от осознания этого ситуация более приятной не становилась. Что мне нужно было сделать сейчас? Соврать? Состроить из себя святую невинность, а может, даже изобразить на лице шок и праведный гнев, возопив что-то вроде "Да за кого вы меня принимаете"? С одной стороны, подобная реакция, будь она сыграна достаточно убедительно, могла бы на какое-то время обезопасить наши отношения от чужого вмешательства - но надолго ли? Тем более, об убедительной игре сейчас, да и вообще не могло идти и речи: и так-то неважный актер и лгун, сейчас, в критической ситуации я, наверное, совсем растерял все те немногие навыки, которые успел приобрести за 27 лет жизни. Да и был ли смысл лгать в лицо женщине, больше, чем втрое старшей меня, и повидавшей на своем веку столько лжи, что, наверное, даже тенета самого Темного Лорда не произвели бы на нее впечатления? Раскусить мое вранье ей точно не составило бы труда. Я отвел взгляд и, нахмурившись, нервно закусил губу, оттягивая время; по всей видимости, у меня действительно не было иного выбора, кроме как сказать ей сейчас правду. И тут я понял, что против моей воли уголки моих губ начала растягивать странная насмешливая улыбка. А что, собственно, в этом было такого? Что такого было в этой правде запретного, страшного, порочного? Я не смел стыдиться этой правды, о нет; напротив, я должен был гордиться ей, я должен был бы кричать о ней на каждом шагу, давая им всем понять, что я не боюсь, что мы не боимся их, что бы они нам ни говорили, что бы они нам ни делали. Черт возьми, да почему же я тогда, как последний дурак, как какой-то низкий мелкий преступник, отвожу взгляд и краснею сейчас, если их мнение - и мнение директрисы, и мнение других профессоров, и школьников, один из которых на нас зачем-то наябедничал, - мне абсолютно безразлично, если оно бессильно помешать мне, черт возьми, любить, потому что это самое естественное и истинное человеческое чувство?! Да какое право они вообще имеют вторгаться в мою жизнь, в мое счастье, пытаясь осудить меня за это? О, пусть только попробуют! - Это правда, профессор, - опустивший голову в сомнении, сейчас я резко поднял на МакГонагалл глаза, и проговорил это очень четко, с дерзким, и, наверное, даже излишне агрессивным вызовом в голосе. - Не знаю уж, кого мне там стоит благодарить за то, что у нас в школе так хорошо поставлена информация, однако лгать я не стану, не вижу в этом смысла: это правда. - Улыбка, нахально брезжившая у меня на губах, стала какой-то торжествующе-презрительной. - Это ведь то, что вы хотели узнать? Да, это правда - готов еще несколько раз повторить, - я люблю Валентину Стоун, она тоже любит меня (и это, пожалуй, наиболее удивительная вещь, которую я только мог бы себе вообразить за всю свою жизнь), и мы с ней вместе, мы встречаемся. - Поймав на лице профессора выражение, полное недоверчивого испуга, я злобно прищурился; улыбка сошла с моего лица, я с холодной медлительной яростью поднялся со стула. - О, не смотрите на меня так. Неужели Вы держите меня за человека, который бы просто... поиграл, позабавился, - (после паузы я выплюнул эти слова с отвращением, как самые страшные оскорбления на свете), - с невинной девочкой, поглумился бы над ней, а потом бросил, когда игрушка бы наскучила или сломалась? О, профессор, как же вы заблуждаетесь тогда, - я никогда не помнил за собой такого гнева и такой злобы раньше - я практически шипел, - как же вы заблуждаетесь. За те шестнадцать лет, что вы знаете меня, вы до сих пор, оказывается, не поняли обо мне ровным счетом ничего. Я люблю Валентину Стоун, я действительно люблю ее, и я никогда не оставлю ее, вы слышите меня?! Я женюсь на ней, когда ей исполнится семнадцать, и у нас будет семья, и мы будем вместе, считают ли все это правильным или нет, считаете ли вы это правильным или нет. Через пару секунд паузы я перестал сверлить МакГонагалл взглядом в попытке вызвать ее на реакцию, ненадолго отвернулся, остановился и замолчал, чтобы успокоиться. Так как профессор, к счастью, все-таки ничего не говорила в ответ, ко мне, кажется, снова вернулось самообладание, - хоть злоба на нее за эту немую реакцию и не утихла. Нервным жестом я расстегнул ворот своей рубашки и развязал слишком тугой, душащий меня галстук; потом снова развернулся к директрисе и продолжил с прежней сухой, пренебрежительной улыбкой, хоть уже и более мирно: - Ну и что вы собираетесь делать, профессор? Что, что вы сделаете нам? Исключите Вэл, уволите меня? Не сочтите за наглость, но это просто смешно. С чего бы вам так хотеть разлучить нас? Не помню, чтобы вас когда-то смущало весеннее обострение в студенческой среде. Неужто студенческие пары кажутся вам более уместными, менее мешающими учебному процессу? Да какая, черт возьми, разница, сколько мне лет? Тем более, в центре года вам и замены-то мне нормальной не найти. Прошу вас, профессор, просто оставьте нас в покое. Чем мы мешаем вам? Мы оба взрослые люди, это наша жизнь, и это нам решать, как ее проживать - вместе или порознь.
Minerva McGonagall: Молчание, повисшее в комнате, на самом деле не было затяжным, но оно таковым казалось. Будто доли секунды движутся, словно в киселе, вязком и липком. Минерва ждала, когда Пейтон ей ответит, и будто вживую видела, как работают у него мозги. Как он пытается понять и принять, что идиллия рухнула. И ей становилось от этого не по себе. Но еще в большее недоумение ее повергла его реакция. Это было немного не то, чего она ожидала от этого мальчика. Эта его нервная улыбка… которую и улыбкой-то назвать можно было с большой натяжкой. Что уж там отразилось на ее лице, было ей неведомо, но, кажется, это придало Пейтону больше решимости высказать сейчас все, что он думает обо всех тех, кто сует свои длинные носы в чужие носы. Ну что ж, пусть выговорится, она мешать не станет. Может, даже будет лучше, если он сейчас выпустит большую часть пара, чтобы потом они смогли, все-таки, поговорить спокойно, как взрослые люди. Потому что та реакция, которую сейчас воспроивзодил Пейтон, больше была похожа на реакцию семнадцатилетнего подростка, а не взрослого мужчины. Они встречаются – это чудесно. Но повторять это несколько раз… он сам, похоже, еще до конца не осознал происходящее, и не верит свое счастье. Бедный мальчик. Минерва старалась слушать не перебивая поток речей Смита, хоть и было видно, что эта ее молчаливость злит молодого человека еще больше. Так всегда и бывает, молодому бы поколению лишь бы поспорить со старшими по любому поводу. Будут они перебивать, вставляя свои пять кнатов, или будут тихонько слушать, тут разница невелика. Наконец, Пейтон завершил свои пламенные речи, все еще с вызовом смотря на директора. - Что ж, много интересного я услышала, мистер Смит, из ваших речей, - прохладным голосом начала профессор, поднимаясь из-за стола. – Надеюсь, вы выговорились. И теперь я попрошу вас умерить свой гонор, сесть и выслушать меня, - четко проговаривая каждое слово, говорила директриса, смотря на Пейтона суровым взглядом. Она дала ему шанс сказать все, что он думает, даже обвинить в своих речах ее, потому что понимала, что это первая реакция организма – защитная. А лучший способ защиты – это нападение, как известно. Но больше подобных вольностей она не потерпит, и она очень надеялась, что Пейтон это понимает. В противном случае, ей придется отбросить в сторону все свое понимание ситуации. - Начнем с конца. Вы, может, и взрослый, мистер Смит, хотя, сейчас я в этом начинаю очень сомневаться, если честно. Но мисс Стоун еще даже не совершеннолетняя, и говорить за нее не в праве, ни вы, ни я, а только ее родители, если уж на то пошло. Я так понимаю, ее родители еще в курсе, что вы собираетесь быть их зятем? – Вряд ли дочь распространялась родителям о подобном. МакГонагалл была почти уверена, что у Пейтона с Валентиной и разговора на подобную тему серьезного не было-то. Но это сейчас было не важно. - Любовь – это прекрасно, Пейтон. Если вы думаете, что я считаю вас ужасным человеком, который поматросит и бросит, то вы ошибаетесь. Вы сами сказали, что я знаю вас достаточно долго… и за все это время у меня никогда не возникало чувства, что вы плохой человек. И поверьте мне, в людях, за столько лет жизни, я научилась разбираться весьма неплохо. И все ваши домыслы относительно того, что и о ком я считаю, попрошу впредь оставлять при себе, мистер Смит. Не люблю, когда на меня по незнанию навешивают ярлыки. Ноздри ее тонкого носа гневно затрепетали, а губы сжались в плотную тонкую линию. - Так вот, вернемся, к насущному вопросу, - она вновь села в кресло, бросив взгляд на портрет Альбуса Дамблдора, который, к сожалению, был пуст. Ей бы сейчас очень не помешало его молчаливое присутствие. Вздохнув, она вновь посмотрела на Пейтона. Ну, вот что с ним делать? - К сожалению, я не могу оставить вас в покое, Пейтон. Поверьте, мне бы самой не хотелось лезть в вашу личную жизнь, но, к несчастью, я обязана это сделать. Только подумайте, что будет с общественностью, когда вся эта история выйдет за стены школы. А она выйдет. Вас сожрут живьем, и не оставят даже косточки. Нет, - она подняла указательный палец, призывая молодого человека к тишине. – Не перебивайте меня, пожалуйста. Я позволила вам высказаться. Если вы думаете, что все удастся скрыть, то вы ошибаетесь. Везде есть уши. Не сегодня, так завтра, или через неделю… Зачем продлевать агонию, когда все можно завершить малой кровью прямо сейчас? Ей не хотелось терять хорошего преподавателя, не хотелось портить отношения с замечательным человеком… Но что она могла? Когда слухи, перевранные на сто рядов, дойдут до ушей Совета Попечителей, будет уже поздно решать все мирным путем. Тогда не пощадят ничью репутацию – ни Валентины, ни Пэйтона, ни Школы. - Пейтон, прошу вас, будьте благоразумны. Откиньте эмоции, рассудите здраво. Зачем губить сейчас жизнь себе и мисс Стоун, когда потом, через каких-то пару лет, после окончания ею школы, у вас будет все замечательно? Скоро все забудут об этих слухах, и вы сможете спокойно продолжать свои отношения, не оглядываясь по сторонам, и не пугаться каждого шороха в коридорах школы. Да и вы ведь знаете об обстановке в магомире, знаете, что некоторые то тут, то там так и ищут лазейки, чтобы подобраться к чему-то доброму и светлому и растоптать это… Поэтому, - она достала лис пергамента, перо и чернильницу, и поставила их перед Пейтоном на столе, - прошу вас… напишите заявление об уходе по собственному желанию.
Peyton Smith: Cold wind blows into the skin. Can't believe the state you're in. Who are you trying to impress, steadily creating a mess? link. Где-то в глубине души, начиная эту словесную битву, я прекрасно понимал, что в любом случае не смогу выиграть. Хотя бы потому, что я просто вспылил, а в голове, как обычно, не держал при этом ни одного мало-мальски адекватного, логичного аргумента. Что я мог противопоставить общепринятым понятиям о нравственности, говорящим, что любовь между преподавателем и ученицей - обязательно извращение? Что я мог сказать умудренной опытом женщине, которая читала меня, как раскрытую книгу, и ко всем моим выпадам относилась с уничтожающим снисхождением, если не с презрением теперь? Я стоял столбом, бегающими, часто моргающими глазами пытаясь по-прежнему смотреть ей в глаза, но не очень-то в этом уже преуспевая. Весь мой гневный запал улетучился, как и всегда, в мгновение, разбившись о непроницаемую стену этой рассудительности и дружелюбного (кажется) спокойствия. Я судорожно сжал и разжал кулаки, пару раз открыл и закрыл рот. Но мне было нечего сказать. Вы правы, профессор, родители Вэл ничего не знали обо мне; они были в курсе, что Вэл с кем-то встречается, но меня видели только издали, когда я провожал ее вечером до дома, и о моем возрасте и статусе никогда слыхом не слыхивали. Вы правы, профессор, скрывать наши отношения уже становилось проблематично, я чувствовал, что однажды за нашими спинами начнутся толки, как бы мы ни старались. Вы правы, профессор, а я не прав. Только вот... неужели в моем возрасте уже так преступно - просто верить, просто надеяться на чудо? И тем не менее, до последнего я надеялся. Даже сейчас. Когда на столе передо мной оказался лист пергамента и перо с чернилами, я похолодел и, пошатнувшись, опустился на стул, который, по счастью, стоял у меня за спиной и не позволил мне совсем упасть. - Но... но... как же так... профессор, Вы... - Какая гордость, какая ярость, бог с вами; всего несколько минут назад я гневно рычал - сейчас я судорожно мямлил что-то на грани шепота, и в широко открытых глазах, которыми я снизу смотрел на возвышающуюся надо мной фигуру директрисы, сквозил, по меньшей мере, весь ужас этого мира. О, как я был жалок. Но она была господином - вернее, госпожой - ситуации, и теперь мне не оставалось ничего другого, кроме как унижаться и просить. - Вы же не... Вы же не можете... Вы не можете так поступить, это же... бесчеловечно... Вы же не сделаете этого со мной... В терпеливом молчании МакГонагалл читался только один ответ: "Очень даже сделаю, можете даже не сомневаться, молодой человек". - Пожалуйста, - простонал я, подавшись на стуле вперед и глядя на нее совершенно воспаленными, безумными глазами. - Извините меня, я сейчас наговорил столько лишнего, столько глупостей, вел себя, как последний дурак... черт возьми... прошу Вас, простите, простите мою горячность, я, право, не хотел... но, пожалуйста, не заставляйте меня уходить, умоляю, позвольте мне остаться! Клянусь Вам, я буду предельно осторожен, я не буду видеться с ней чаще, чем... не знаю, всего раз в неделю, я... мы... я... Но директриса только покачала головой. Меня затрясло. Рукой, которую колотило мелким тремоло, я схватился за неудобное, ненавистное перо, (которыми так и не научился пользоваться, предпочитая обычные шариковые ручки), как за последнюю опору; обмакнув его в чернильницу, занес над листом и тут же поставил на нем огромную красную кляксу. Кровь. Эти чернила как кровь. - Черт, - сквозь зубы бросил я. - Вот черт. - Трясущейся рукой я вернул перо на место. - Сейчас, я все исправлю, только... только вот палочка... - Снова отклонившись от стола, я начал истерично хлопать себя по карманам, как будто поиск палочки был сейчас самым важным действием на свете. - Черт, куда же она подевалась? Я же был уверен, что брал ее с... Или я опять... Надеюсь, что я ее не... Черт, или она в кармане брюк... или в рубашке... или вообще в мантии, во внутреннем кармане... нет, стоп, он же оторвался еще месяц назад, а в рукав я тоже не кладу, потому что в нем дыра... черт, черт, ну где же она? Идиотская привычка оставлять ее черт знает где, ну почему каждый раз, когда эта тупая палочка нужна, ее никогда нет под... Тихий, аккуратный свист невербального заклинания заставил меня прервать свою истерику. - ...рукой, - закончил я предложение, в каком-то оцепенелом ступоре обернувшись и обнаружив, что директриса убирает свою палочку за пазуху, а пергамент безукоризненно чист. Последовала пауза. Абсолютно бесшумная секунда; тишина, зудящая в ушах, как комариный писк. - Спасибо, профессор, - произнес я бесцветным голосом. Я ссутулился на стуле и с какой-то усталой обреченностью - смертника, который ждал казни около года в тюрьме - уставился на пустой листок. На нем должна - должна - была вот-вот появиться фамилия МакГонагалл, моя фамилия, крупная надпись "Заявление" и более мелкие, издевательски пляшущие слова "прошу уволить меня по собственному желанию 13 января 2024 года". Подпись, дата еще раз. Смехотворно, просто смехотворно - по собственному желанию. Неужели же я этого хочу? Бюрократия порой упускает отнюдь не мелочи - а главные, поворотные точки в жизни людей; а потом еще мы удивляемся, что из поднятых архивов ничего ни о ком не можем сказать. Это все вранье, черные буквы-тараканы на белой бумаге, не более. Почему бы сейчас не написать "увольняюсь, потому что хочу обезопасить от слухов свою возлюбленную-ученицу"? Ах нет же. К чему эти шутки, этот сарказм. Директриса обещает конспирацию - и безопасность Вэл. Никто об этом не должен узнать. Даже чертов листок бумаги. Эта история не запачкает ее, и моя любовь не налипнет на ней, как грязь, по вине безмозглого общественного мнения. Я снова наклонился к столу и, взявшись за перо, в полной тишине, которую нарушало только мое на удивление ровное дыхание, вывел несколько строк. - Я просто хочу, чтобы Вы знали, профессор, - выдохнул я, подняв голову на словах "прошу уволить меня", - что я не трогал ее. И пальцем не тронул, понимаете? Я знаю, что понимаете и верите, слава Мерлину... Но прошу Вас, сделайте все возможное, чтобы этот разговор не покинул пределы этого кабинета. Никто больше не поверит. "Роман с ученицей" - это, к сожалению, однозначная формулировка. Никто не станет разбираться. Это будет крест на репутации Вэл... которая должна остаться чиста. Вы обещаете, что поможете ей? - Пауза. - Тогда... хорошо. Быстрыми, порывистыми движениями и совершенно корявым почерком я закончил заявление и, закончив сам текст жирной точкой, поставил внизу размашистую подпись. Вот и все, Пейтон. Вот и все. Всего пара минут - так быстро, так невозможно быстро - и один чертов листок с двумя десятками слов, написанных кровавыми чернилами, меняет твою жизнь навсегда. Я отложил перо и сгорбился на краю стула. - Кто будет преподавать вместо меня, профессор? - тихо спросил я. - Полагаю, я имею право знать это; я же все-таки оставляю не один десяток вполне довольных мною студентов.
Minerva McGonagall: Возможно, не стоило вот так сразу лишать его выбора. Возможно, нужно было быть чуть более деликатной, и плавно подвести Пейтона к мысли о том, что было бы неплохо именно сейчас, показать, что ты истинный джентльмен, способный на благородный поступок ради сохранения репутации своей дамы сердца. Чтобы ему казалось, что он сам пришел к такому решению, как добровольный уход с должности, и из жизни Валентины. Тогда бы это, действительно, было «по собственному желанию». А то, что делалось сейчас, это, пожалуй, можно назвать произволом и сказать, что директор школы чародейства и волшебства Хогвартс «самодура». - Вы же не можете… - лепетал Смит. Все-таки, такой резкий исход был слишком резок, он не ожидал, что так все же случится, хоть такой исход и был более чем вероятен. Да и она тоже почти не ожидала, но она не любила тянуть волынку. И, к сожалению, она могла сделать этот шаг. И сделала. В извинениях не было нужды. Удивительно, но она нисколько не была в обиде на Пейтона за его недавнюю пламенную речь. Его сбивчивые слова, попытки пообещать и попробовать уговорить ее, разрывали ей сердце (нужно потом будет выпить какого-нибудь успокаивающего отвара). Обещания… Они итак обычно очень зыбки, а в данной ситуации практически неисполнимы. Вот даже сейчас, пытаясь пообещать ей, что они будут видеться с мисс Стоун реже, он не то, что не говорит, что прекратит с ней пересекаться (хотя и следовало бы, пожалуй), но даже не может подобрать для них самый минимум для встреч. Потому что это просто нереально. Когда вы сильно влюблены, то хочется быть со своим возлюбленным постоянно – 24 часа в сутки, 7 дней в неделю. Минерва лишь покачала головой на эти сбивчивые слова. Она верила, что они попытаются. Но где гарантия, что все получится? Нет гарантии. И в подобных ситуациях никто не может, да и просто не имеет права, ее давать кому-либо. Она не торопила его. Некуда торопиться. Поэтому она все также молча наблюдала за тем, как молодой человек начинает писать заявление, как слова не хотят писаться, и все способствует тому, чтобы прекратить этот «самосуд» над людьми, как он судорожно начинает искать, так не вовремя, подевавшуюся куда-то волшебную палочку. И все же стоило вмешаться, пока Пейтон не вытряс из себя сейчас не только палочку, но и душу, по пути не схлопотав нервный срыв. «Excuro», - пергамент был вновь чист. Если бы все можно было так просто исправить при помощи наипростейшего заклятья, то они сейчас не сидели бы здесь и не говорили на столь щекотливую тему. Это его «спасибо» заставило женщину практически незаметно повести плечами. Не важно в связи с чем было произнесено слово, но оно звучало крайне чужеродно в этом кабинете. Повисшее молчание нарушал лишь тихий скрип пера о пергамент. - Пейтон… - конечно, она верила. Она и сама ему, помнится, не так давно сказала о том, что верит в его честность и порядочность. Все же он никогда не был плохим человеком. Да, жизнь порой меняет людей, делая их полной противоположностью самому себе. За свою жизнь она встречала таких людей не единожды. Но, к счастью, Смит был именно тем, кем и казался – хорошим человеком. – Конечно. Я сделаю все, что в моих силах, - кивнула директриса. Да, конечно, он имел право знать. Она бы и сама сказала, ведь помнила, что у Пейтона и профессора Брауна были хорошие, почти дружеские, отношения. - Профессор Браун. Он был очень любезен, согласившись вновь вернуться в Хогвартс.
Peyton Smith: Профессор Браун. Был очень любезен. Согласившись - вернуться - в Хогвартс. Пейтон какое-то время сидел молча, не глядя на директора, перебирая в голове эти слова, обдумывая ее ответ на его вопрос. Должно быть, профессор МакГонагалл полагала, что триумфальное возвращение Брауна немного подсластит для него пилюлю увольнения: в конце концов, юные маггловеды действительно оставались в надежных руках и хотя бы об этом ему нечего было беспокоиться. Он попытался заставить себя думать именно таким образом. Хорошо, программа вернется, скорее всего, на слегка консервативные рельсы; все его нововведения, вроде начального курса физики, естественных наук и литературы, будут отменены - но это никак не повлияет на то, что предмет по-прежнему останется интересным и будет преподаваться грамотно. В конце концов, он сам был в восторге от уроков Брауна в школьные годы. Браун будет способен заинтересовать всех его подопечных. К тому же, у него и Вэл были неплохие отношения, он сможет поддержать ее в отсутствие Пейтона. Но его внутренний голос - тоненький, слабенький - упрямо повторял: что-то здесь не так. Пейтон не мог объяснить, что. Его прорицательская "аура", как бы сказала профессор Трелони, была невероятно слаба. Он нахмурился - и тут же поймал на себе вопросительный взгляд МакГонагалл. - Профессор... - Он надолго замолчал, не зная, что и как ему сказать; но поняв, что все равно ни за что не сможет сформулировать мысль идеально, решил говорить, как на духу. - Раз уж я все равно ухожу, мне кажется... мне кажется, нужно сказать вам об этом. Я не знаю, какие выводы нужно делать, и вообще, существенна ли эта информация, но... это кажется мне странным. Так вот. Я - совершенно случайно, надеюсь, вы это поймете-- я видел письмо - не читал, конечно, я не знаю, что там было написано... Я был тогда на совятне, отправлял весточку семье, а... а сова как раз прибыла туда... и, в общем, я нечаянно увидел данные на конверте... Это было письмо от профессора Брауна к... к профессору Соулу. Пейтон старался изо всех сил, чтобы это признание не делало его в глазах профессора МакГонагалл любопытным дурачком, которому больше делать нечего, как совать свой нос в чужие дела; но в конце своей сумбурной речи он так и не был уверен, что это у него получилось. - Вам не кажется это странным? - продолжил он растерянно. - Я прекрасно помню... в самом начале года, когда профессор Соул был принят на работу, никто понятия не имел о том, что это за человек, никто не слышал о нем - хотя он говорил, и даже смог это доказать, что является довольно известным ученым в области темных искусств и защитной магии. Никто - даже вы, профессор. А профессор Браун... оказывается, они состоят в переписке... Вам не кажется это странным? - повторил он. - К тому же... профессор Браун говорил мне достаточно уверенно, что больше не собирается заниматься преподавательской деятельностью, а теперь... - Извините за беспокойство, Минерва, я не отвлеку вас? - раздался вдруг за его спиной спокойный, но почему-то до мурашек пугающий голос. Пейтон, чуть ли не подпрыгнув, обернулся, - и увидел возле полуоткрытой двери именно того человека, которого меньше всего хотел бы увидеть сейчас - мистера Линкольна Соула. У Пейтона не было явных причин не любить или бояться профессора Соула - но он каждый раз старался сесть как можно дальше от него за обедом. От одного вида Соула его почему-то бросало в дрожь. Он избегал встречаться с ним взглядом: у него было стойкое ощущение, что Соул в течение одного-единственного мгновения зрительного контакта способен был увидеть все самые постыдные и жуткие минуты его прошлого, проникнуть в самые темные области его подсознания - и посмеяться над ним. У Соула был очень неприятный смех. А еще он все время выглядел так, будто знает - что-то такое, что другим не дано узнать никогда. Пейтон ни с кем об этом не говорил, конечно, уверенный, что его необъяснимое волнение никому не будет интересно; но справиться с ним не мог. Именно поэтому для него было так странно, что такой дружелюбный, приятный человек, как Браун, вообще способен держать с Соулом контакт. Он бы, возможно, успел поделиться опасениями и подозрениями с директором; но вот теперь Соул вошел в кабинет без стука - бесцеремонный, самоуверенный и пугающий, как всегда - и Пейтон внезапно понял, что боится продолжать свою мысль. И вообще - что ему хочется поскорее отсюда уйти. - Добрый день, профессор, - поприветствовал он Соула тише, чем обычно говорил, единым нервным рывком поднимаясь со стула. - Нет, думаю, мы с профессором МакГонагалл уже обсудили все, что планировалось. Я, наверное, пойду собирать вещи, и не буду больше отвлекать вас, - обратился он к директрисе, пятясь к двери. - Большое спасибо вам... за все. Надеюсь, мы еще когда-нибудь встретимся. Если я вообще смогу прожить без любимого... Хогвартса - хотя бы неделю. Он закончил почти весело, почти рассмеялся, но прощальная улыбка, растянувшая его губы, была не очень естественной, и он сразу же стер ее с лица, когда, наконец, развернулся и вышел в коридор. Его почему-то трясло - и не только от горя и шока, не только от боли грядущей разлуки. Пейтону вдруг стало очень страшно. Он спиной чувствовал на себе пронизывающий взгляд Соула - и ему казалось, что тот злобно улыбается ему вслед. Возможно, если бы Пейтон хоть иногда читал газеты и интересовался новостями, уже неделю кряду кричащими о побеге из психиатрического отделения Мунго хорошо знакомого ему пациента, он бы смог догадаться, что смешного было в его последних словах.
полная версия страницы